Джон Гриндер - Черепахи до самого низа. Предпосылки личной гениальности Страница 2

Таким образом, перед нами стояла задача создания сбалансированного текста, соответствующего опыту семинара, и в то же время изложенного исключительно при помощи линейного вербального кода. Выполняя эту задачу, мы внесли в текст некоторые дополнения. Они обеспечивают ему универсальность и возможность участия со стороны читателя и восполняют пробелы, которые в непосредственном опыте семинара были заполнены невербальными аспектами общения. Таким образом, эта книга – отчасти расшифровка стенограммы семинара, а отчасти – перевод фрагментов невербальной коммуникации этого семинара в вербальный код. И еще: семинар завершился через пять дней. Он остался, а в более глубоком смысле, остается и сейчас, незаконченным – и для нас, и для участников. Был запущен процесс. Точно так же незакончен этот текст. И пусть он пройдет через всю цепочку отражения в вашей нервной системе.

Исторический контекст

Итак, причем тут черепахи?

Западный человек ХХ века гордится тем, как много у него сегодня возможностей. Если у него достаточно денег, житель запада может, купить, например, Шевроле Блейзер, полноприводный джип Тойота или Форд Мустанг – но еще важнее, он может вообще не иметь машины.

Точно так же современный западный человек может выбрать эпистемологию, основанную на непосредственном опыте, эпистемологию, основанную на вере и духовности, и даже нигилистическую эпистемологию – но еще важнее, он не может не иметь эпистемологии. Он может не хотеть ее иметь – он может даже из всех сил сопротивляться какой-то определенной эпистемологии, но в таком случае само сопротивление становится эпистемологическим актом.

Четверть века назад Грегори Бейтсон обнаружил и описал в своих работах важнейший факт человеческой коммуникации. Этот факт настолько очевиден, что в течение столетий он буквально бежал из работ весьма одаренных исследователей человеческого поведения. Когда два представителя нашего вида оказываются лицом к лицу, и один вступает в коммуникацию с другим, и при этом соблюдены все другие необходимые условия (например, эта коммуникация воспринимается сенсорными каналами другого человека, и т.д.), этот другой человек не может не вступить в коммуникацию. Конечно, у него есть большая свобода выбора, как именно он ответит – в словах, жестах, звуках, движениях. И первый человек, конечно же, воспримет все это как ответ на его начальную коммуникацию. Заметьте, что даже отказ отвечать сам по себе уже есть коммуникация. Когда кто-то говорит, что не может общаться с кем-то, его позиция эпистемологически не обоснована. На самом деле он имеет в виду, что пока что не может получить от этого кого-то тот ответ, который ему нужен.

Коммуникация и эпистемология в этом отношении одинаковы – они вездесущи. Невозможно не вступить в коммуникацию, и точно так же, невозможно не иметь эпистемологии – она может быть неосознаваемой, нежелательной, абсолютно недоступной ее владельцу, но она с точностью отражается в поведении этого человека.

Эпистемология – это гуманитарная дисциплина, которая систематически исследует возможности человеческого знания. Начав с того, что мы можем знать, и как мы узнаем, что, как мы думаем, мы знаем, эпистемология переходит к вопросу о том, знаем ли мы что-нибудь вообще. То, что люди Запада считают эпистемологию неким тайным знанием – красноречивое свидетельство того, насколько не исследованы основания наших убеждений, ценностей, актов восприятия. А также – критический показатель, насколько все еще не изучены основания и мотивы поведения, вытекающего из наших убеждений, ценностей и восприятия.

Жители Запада обычно смеются, когда впервые слышат шутливое определение пессимиста и оптимиста. Пессимист – это человек, который воспринимает ситуацию, оценивает ее и ведет себя так, как будто стакан наполовину пуст. А оптимист, конечно же, воспринимает и оценивает ситуацию и действует так, как будто стакан наполовину полон.

Не так забавны истории вроде рассказа об одном эксперименте, как будто бы проведенном в Нью-Йорке несколько десятилетий назад. Детей одного возраста случайным образом разбили на две группы, А и Б. Эти группы обследовали с помощью тестов, измеряющих IQ и уровень притязаний. Различия в результатах между группами оказались незначительными. Затем учителям, которые должны были в новом учебном году отвечать за обучение этих детей, сказали, что по результатам тестирования дети из группы А – одаренные, а дети из группы Б имеют трудности в обучении. Спустя шесть месяцев эти две группы снова прошли через те же тесты. И результаты тестирования показали, что и дети и учителя сумели превратить эту ложь в реальность. Группа А оказалась одаренной, а Группа Б – отстающей.

Наконец, совсем не смешны многие реальные факты, пропущенные через вялые фильтры снижения важности, которые мы называем средствами массовой информации. Эти факты ясно показывают неспособность наших политических лидеров справедливо и обоснованно учитывать и примирять различия, ставшие повседневной реальностью в Центральной Америке, Афганистане, на Ближнем Востоке... различия, убивающие мужчин, женщин и детей, которые просто хотят жить в мире. Все эти различия можно легко свести к различиям в эпистемологии, которые все еще остаются неисследованными.

Эта книга написана под большим влиянием работ Грегори Бейтсона. И мы считаем, что читателю было бы полезно иметь некоторое представление о той ситуации, в которой он работал. Бейтсон был в высшей степени творческим, синтетическим мыслителем. Говоря «синтетический», мы имеем в виду его способность обнаруживать целостные паттерны, независимо от их содержания или контекста. С неподражаемым изяществом он убедительно соединял то, что раньше казалось совершенно несовместимым – и выявлял более глубокие и более стройные структуры. Каковы же были эпистемологические позиции, на которые он отозвался?

В XVIII веке возникли две классические эпистемологически противоположные позиции. Одну из них выразил Юм, в британской эмпирической традиции, а другую – Kaнт, в немецкой традиции идеализма. Вкратце, суть этих позиций такова.

Основной организующий принцип эмпирической традиции был настораживающе прост.

Нет ничего в разуме, что не пришло бы из органов чувств.

Эта позиция, сформулированная с такой предельной ясностью, кажется раздражающе неполной. Так и есть – отсутствует контекст, в котором она возникла. Если вы выросли в окружении, где ученые мужи горячо спорят, сколько ангелов может уместиться на острие булавки, подобная эмпирическая доктрина покажется вам глотком свежего воздуха. Недостаток этой позиции в том, что она отрицает активное участие человека в создании опыта. И еще более важно – она не в состоянии объяснить один из самых простых фактов человеческого бытия: почему два человека, ставшие свидетелями одного и того же реального события, впоследствии дают разные отчеты об этом событии. И чем более подробными становятся их описания, тем больше возникает между ними различий.

На другом полюсе этого противоречия находится Kaнт, который откусил намного больше, чем смог прожевать и переварить. Суть знаменитого кантианского решения в том, чтобы приписать каждому человеку набор врожденных, генетически определенных категорий, посредством которых он переживает мир. Дальше в этой книге мы называем эти категории фильтрами восприятия. Конечно, наряду с врожденными категориями восприятия, Кант признает огромное влияние непосредственного личного опыта. Но, к сожалению, цена слишком высока; если наш опыт – результат действия глубоко скрытых фильтров, не зависящих от реального мира, то наша способность познавать мир быстро уменьшается, и мир становится все более зыбким.

Забавно, что на индивидуальном уровне позиция Канта приводит к таким же неудовлетворительным последствиям, в том же вопросе о различиях в восприятии, где потерпел неудачу Юм. Кант тоже не может объяснить различий в восприятии, или ему приходится списывать их на патологическое неврологическое развитие врожденных категорий. В любом случае, мы знаем, что сказал бы на это Бейтсон: «Дрянная эпистемология!»

Оба эти эпистемологических подхода совершенно неудовлетворительны по двум причинам. Во-первых, обратите внимание, в обоих случаях почти не остается места для личной ответственности. Если определенные органы чувств являются функциями физических свойств стимулов реального мира, или если стимулы, воздействующие на наши органы чувств, являются всего лишь функциями врожденных категорий восприятия, вопрос о личной ответственности становится спорным.

Во-вторых – обе эти позиции не в состоянии решить проблему разделенности тела и разума. Юм и его отряд осуждены бесцельно и бесконечно блуждать, вовлекаясь в каждое основанное на чувственном опыте переживание. А Кант и его войска остаются демобилизованными, запертыми в своей (индивидуальной) неврологии. Задача Юма и эмпириков – освободиться от тирании чувственного мира, а Кант и идеалисты, пойманные в ловушку ментальных категорий, должны найти дорогу назад, в реальный мир. Если у читателя есть опыт профессиональной работы с психически больными, он без труда увидит в этих двух подходах аналогии характерных синдромов психических заболеваний. Таким образом, с точки зрения проблемы раскола между разумом и телом, эмпирикам приходится иметь дело с паттернами исключительно физического мира – и тогда психология рушится, уступая место физике. А идеалисты вынуждены постоянно бороться и оправдывать любые связи между их отправной точкой (разумом) и миром, если подобные связи вообще можно продемонстрировать. Откуда нам знать? Идеалистическая позиция, не прикрепленная никаким якорем к физическому миру, исторически имеет тенденцию дрейфовать в направлении спиритуализма.