Ролло Мэй - Сила и невинность: в поисках истоков насилия Страница 20

Опасность в определений Ницше и Бергсона заключается в том, что они искушают нас отождествить силу с жизненным процессом как таковым. Это может сбить нас с толку. Жизненный процесс включает в себя множество вещей — таких как сознание, желание, любопытство, — которые хотя и могут быть связаны с силон, но их не следует с ней отождествлять. Сила и любовь могут сопутствовать друг другу, но между ними возможно и противоречие, и их необходимо четко различать. Силу можно отождествлять только с исходной силой самого бытия, из которой бытие берет свое начало.

Изначально сила была социологическим термином, категорией, которая использовалась преимущественно для описания действий народов и армий. Но по мере того, как исследователи данной проблемы начали со все большей отчетливостью понимать, что сила зависит от эмоций, установок и мотивов, они обратились за необходимым разъяснением к психологии[41]. В психологии же сила означает способность воздействовать, оказывать влияние и изменять других людей.

Тех, кто обращается за психологической помощью в решении проблемы силы, неминуемо ждет разочарование. Психологи едины в глобальном избегании этой темы, что, впрочем, как мы увидим ниже, типично для всех интеллектуалов. Несколько лет назад я перебрал весь каталог библиотеки Гарвардского университета и не нашел ни одной написанной психологом книги о силе, за исключением "Темного гетто" (изучения Гарлема, выполненного черным психологом Кеннетом Кларком), посвященного той области бессилия, где эту проблему обойти невозможно. Моя секретарша столкнулась с такой же ситуацией в библиотеке Колумбийского университета. Единственные исследования по проблеме силы, которые мне известны в психологии — это работы Дэвида Макклсллаида и его учеников, посвященные мотивации достижения и власти. Я, конечно, понимаю, что в психологии проблема силы рядилась в одежды таких понятий, как воля, но и этого понятия академические психологи сторонятся.

Каждый человек существует в сети межчеловеческпх отношении, подобной полю магнитных сил, и каждый движется, побеждает, контактирует и идентифицируется с другими. Поэтому такие понятия как статус, авторитет и престиж являются центральными для проблемы силы. Я использую выражение "чувство собственной значимости", чтобы описать уверенность человека в том, что он имеет какую-то ценность, что он воздействует на других и что он может добиться признания среди своих ближних.

В чем заключается родственность власти и силы? Несомненно силу наименьший общий делитель власти — очень многие в Америке отождествляют с властью, для большинства людей это первая, автоматически всплывающая ассоциация с властью. В этом состоит основная причина того, что к силе относятся

с презрением и пренебрежением как к "грязному слову". Джон Дьюи полагал, что принуждающая сила является промежуточным состоянием между властью-энергией и властью-насилием. "Не быть зависимым и не использовать силу значит просто оказаться без точки опоры в реальном мире"[42].

Существуют некоторые ситуации, когда сила, насилие или принуждение является неотделимой частью власти. Одной из них является война. С больными людьми или детьми принуждение приходится использовать пропорционально недостающим у них умениям или знаниям. Когда моему сыну было три года, я крепко держал его за руку, когда мы прогуливались по Бродвею. Необходимость в этом отпала, когда он подрос и разобрался в сложностях дорожного движения настолько, чтобы, не подвергая себя излишней опасности, самостоятельно и ответственно переходить дорогу.

Но в применении силы существует предел. Если какой-то вид животных использует свое преимущество в силе для того, чтобы уничтожить на своей территории всех прочих животных, которыми он питается, он очевидно останется без еды. "Природный баланс" представляет собой тонкое переплетение сил животных и растений, взаимодействующих друг с другом. Когда баланс нарушается, мы сталкиваемся с ужасными перспективами, притом совершенно реальными, — как мы, к нашей скорби, понимаем, изучая современную экологию. Поэтому для того, чтобы избежать саморазрушения, власть должна быть сопряжена с силой только до той поры, пока она не приводит к разрушению идентичности другого. В сражениях, ведущихся посредством огнестрельного оружия, характерных для Запада, именно разрушение идентичности врага является целью стрельбы. Поэтому я привожу их в качестве примера саморазрушительного действия власти, сопряженной с силой. Тот, кто убит, перестает, очевидно, существовать, и уже не может дать обществу ничего из того, что он мог бы дать, он уже не человек, с которым возможны какие-либо отношения, и, таким образом, мы становимся беднее.

Спонтанность другого человека тоже не может быть разрушена без потери для того, кто ее разрушает. Эта опасность присутствует в крайних формах насилия и принуждения при промывке мозгов, обусловливании и гипнозе. Если личность превращают в нечто, только напоминающее механизм, она еще может сохранить некоторую спонтанность, но если из нее делают собственно механизм как таковой, то в процессе этого она перестает быть личностью. Власть, следовательно, должна управлять с признанием спонтанности личности, на которую эта власть распространяется, в конце концов, это принесет ей максимальный успех. Именно поэтому я позволил Мерседес, человеку, у которого сперва практически отсутствовало чувство собственной силы, спонтанности или выбора, самостоятельно решить, когда она хочет приходить на сеансы психотерапии, а когда считает нужным не приходить. Это не только служило позволением ей использовать свою спонтанность, но также требовало от нее этого.

Хотя и утопичным было бы пытаться совершенно отделить власть от силы, но циничным будет отождествлять с властью все виды силы[43].

Среди интеллектуалов существует тенденция отрицать и не признавать власть. Некоторые делают это под предлогом того, что "интеллектуалы и власть несовместимы"[44]. Другие говорят: "Должны ли мы иначе, более правильно, определить власть, или же нам следует всецело изгнать ее? Моя первая реакция состоит в том, что ее нужно всецело изгнать"[45]. Действительно, за пределами марксистских кругов, этот предмет, к несчастью, был полностью изгнан. Относительно темы власти существуют подозрения, будто дело здесь обстоит также, как в "Фаусте": всякий, кто ищет власть, уже продал свою душу Мефистофелю.

Некоторые интеллектуалы утверждают, что они заинтересованы во влиянии, и что "влияние противоположно власти в том, что оно переструктурирует или меняет предпочтения". Эти интеллектуалы полагают, что власть есть"…переструктурирование действия без изменения предпочтений; вас понуждают что-либо делать независимо от того, предпочитаете ли вы действовать именно в этом направлении"".

Но не является ли такое различение влияния и власти совершенно ошибочным? Если мы возьмем университет в качестве примера, то стоит нам только спросить какого-нибудь аспиранта, имеют ли его профессора власть над ним, и он посмеется над нашей наивностью. Конечно, профессора имеют власть; постоянное беспокойство некоторых аспирантов о том, сдадут ли они экзамены, — достаточное тому подтверждение. Власть профессоров является даже еще более действенной, поскольку она распространяется и на форму одежды студентов. Это власть престижа, статуса и связанного с ними тонкого воздействия на других. Она не обязательно входит в сознательные цели профессоров, скорее она имеет отношение к организации университета и бессознательному стремлению преподавателей быть причастным к ней. Чем более бессильным ощущает себя преподаватель, тем более деструктивным, несмотря на тонкость и сокрытость, будет его влияние.

Влияние несомненно является формой власти — интеллектуальной, но, тем не менее, власти[46]. Я согласен, что принуждение действовать определенным образом независимо от того, каковы наши предпочтения, есть определенная форма власти (хотя мы все к ней давно привыкли и подчиняемся ей по сто раз на дню, начиная от ожидания зеленого света при переходе улицы и кончая уплатой налогов). И напротив, подчеркивание "изменяющихся предпочтений" может наносить вред, приводя к состоянию, которое де Токвиль описывает как характерное для американцев, говоря, что мы телесно свободнее европейцев, но интеллектуально более конформны и духовно более зависимы[47]. Многие академические экзамены попадают в эту категорию: наиболее психологически здоровым для студента будет осознание и того, что от него требуется сдавать экзамены, а ему / это не нравится — и учиться с таким сознанием.! Его цельность нарушится, если он будет пытаться убедить себя в том, что ему это нравится. Идея о том, что должно быть приятно все, что приходится делать, есть иллюзия, и к тому же нездоровая. Если мы имеем возможность любить и выбирать определенную долю того, что мы делаем, а все остальное делаем потому, что от нас этого требуют, то не пытаясь обмануть себя, мы более эффективно сохраним свою автономию и свою человечность.