Владимир Красиков - Озарение трансценденцией Страница 22

Оставим, однако, тему современной стадии религиогенеза для четвертой главы.

§ 2.2. Обращение: феномен личностного «религиозного рождения»

Есть по крайней мере одно бесспорное преимущество людей ограниченных перед пытливыми, живыми, ищущими умами. Это нерассуждающая вера: от социального доверия любому болтуну с хорошо подвешенным языком, будь он политик, бизнесмен, уличный мошенник или адепт новой религии, до традиционной конфессиональной веры. Здесь та простота, которая «хуже воровства», оказывается единственной органической формой, только и способной воспринимать веру как «саму реальность».

Стоит ли этому завидовать? Вряд ли. Ведь не завидуем же мы всерьез (хотя и бывает в сердцах) беспечности, жизни «сегодняшним днем» братьев наших меньших. Мы знаем: кому много дано, с того много и спросится. Добавим – и отымается у того много. И, наверное, наиболее ценное из того, «что забирается» у рефлексивного разума в качестве платы за его духовное освобождение от естественно-социальных пут, – это дистанцирование от счастливого самодовольного роения массы.

Сущностная основа подобного роения – непосредственность. Непосредственность, простота, цельность – основа и детства, и веры, и наивности. Детства – поскольку это имманентное начало, основание становления опосредования – мощное преддверие расцвета человеческого в человеке: разума, любви и свободы. Веры – поскольку лишь внутренняя нерасчлененность души, отсутствие сомнения и самоанализа у ребенка и дает общепризнанную ее (веры) матрицу – нерассуждающее всецелое доверие родителям. Хотя уже в ходе детства, на его излете, начинаются первые сомнения, опосредствования последующего грехопадения утраты первичной детской веры.

Однако многие навсегда остаются в состоянии инфантильного доверия как основной жизненной установке. Они, конечно, периодически разочаровываются в том или ином политике, кумире, проповеднике, но только затем, чтобы с еще большей истовостью поверить другим, того же калибра. Основание наивности – радикальная консервация некоторых имманентных, не самых лучших сторон детства с его легковерием, желанием самозачаровываться и нежеланием самостоятельно думать, явным влечением к социально культивируемому (славе, моде, престижу), потребительством.

Конечно, есть и другие стороны непосредственности: живость, открытость, нешаблонность, удивление, восхищение миром. И их утрату действительно можно оплакивать. Однако непосредственность детства и детской веры не уходит совсем. Детская непосредственность и вера остаются вглуби нас, составляя основание нашей подлинности, – это наши честность и совесть (перед самими собой, прежде всего).

Но избави Бог от участи консервации инфантильной непосредственности и простоты – такого не пожелаешь и врагу. Можно сколько угодно говорить о несоизмеримости экзистенциального счастья, о том, что любое человеческое существование неповторимо, и это, похоже, бесспорно. Но нет более тягостного зрелища, чем ограниченный человек. Однако и жалость к подобному антропологическому контингенту испытывать затруднительно: настолько они оказываются, как правило, агрессивными и счастливыми. Счастливыми в отношении полнейшего согласия с собой и в вере.

Что же остается разуму, утратившему в ходе взросления, рационализации и самоопределения способность верить по- детски – всецело и без остатка? Перманентное преддверие – ожидание веры, страстная тоска по ней, ностальгическое вздыхание по утраченному наиву. Перманентное преддверие – топтание у порога двери в веру, титанические попытки самоуверения, самоупрощения. Однако это «перманентное преддверие» характерно лишь для части рефлексивных разумов, которые тяжело переживают разрыв с непосредственностью, цельностью детства. Детство для них остается символом счастья, настоящей веры и прообразом небесного царства. Именно эти ностальгирующие разумы и пытаются рационально обосновать религиозную веру как возвращение к истокам, в утерянный Эдем детства с отсутствием саморазорванности, саморасщепления, бремени свободы.

Другая часть рефлексивных разумов признает статус кво: невозвратную утрату непосредственности веры в ее прежнем, детском качестве. Их преддверие есть признание нового качества веры, соразмерной им, трансформированной рефлексией во вторичную веру. Ее анализ в сопоставлении с первородной верой и составит содержание этого параграфа.

Говоря о вере, мы имеем в виду прежде всего ее высшую форму – непременность убеждения, здравого помыслия, отдающего себе отчет разума в таком и только таком раскладе реальности. Это форма отношения человека к предельным основаниям своего бытия, т. е. его основным конституантам: смысл мира и человеческой жизни, характер реальности.

О подобной мировоззренческой вере мы и будем вести речь: о «естественной вере» и индивидуально-светской. Не о доверии как общем условии социальной жизни, а именно о смыслонесущей, координатной уверенности в некотором устройстве бытия и сопутствующих ей ожиданиях, устремленностях. Лишь первая из них по-настоящему самородна, потому и квалифицируется как «естественная». Религиозно-личностная и рефлексивно-философская разновидности веры вторичны.

Что такое «естественная вера»? В чем ее «первородство»? Сам термин образован нами из двух понятий: «животная вера» Дж. Сантаяны и «естественная установка» Э. Гуссерля. У названных философов эти понятия обозначают социально-коллективную установку большинства людей на безусловное доверие своим чувствам и общераспространенным массовым предрассудкам, на отождествление своих стихийных «картин мира» (складывающихся спонтанно в обыденной жизни) с реальностью «самой по себе». Содержательно подобная гносеологическая установка предстает как вера в то, что мир наличен и объективно правомочен; общ, един и однозначен для всех нас; наше познание направлено на сам мир (а не на «наши представления»); возможно соответствие (истина) между значениями опыта и объектами, существующими сами по себе.

Это состояние коллективной суггестии, психологического самовнушения, воспроизводящееся и передающееся через традицию сотен поколений. Лишь в последние два века это состояние коллективного ума начинает подвергаться ощутимой мировоззренческой ревизии со стороны прежде всего философии. Корни подобных массовых психологических состояний естественны, животны, антропологичны. Они не плохи или хороши, они просто «есть» как один из базовых фактов нашего человеческого существования.

Вера – комплекс фундаментальных человекообразующих интенций, устремленностей нашей натуры. Абсолютность веры возрастает по мере возрастания убеждения в мощи источника гарантий этой вот индивидуальной длимости и значимости. Без веры нет существования, тем более для тех, кто обладает эмоциями, разумом и отношением к самому себе, – для людей. Вера у человека появляется вместе с «естественным разумом», т. е. разумом цельным, консолидированным, направленным не на себя, а на внешнее, в то время, когда нет еще самоартикуляции сознания, внутреннего самодистанцирования самосознания от прочего смыслового содержания, т. е. рефлексии.

Вера как самоусиление, самоподдерживание жизни имеет, похоже, принципиально витальную основу. Конечно, есть и вторичная вера, вера идеалистическая, основанная на самополаганиях смыслов рефлексивного разума, его умопостижении, но и она неустранимо зависит от витальности. Если вера есть ментально-психологическое обеспечение (форма) инстинкта самосохранения, «аура» жизни, то ее интенсивность зависит от ритмов витальности данного организма. Не от текущих состояний собственно физиологических степеней нуждаемости и комфорта организма, а от его ритмики органическо-энергетического взаимодействия с окружающей природой.

Мы живем не только энергетикой сжигаемой пищи, но и благодаря имеющимся взаимодействиям (и протеканием через нас потоков энергии) с биогеоценозом. Соответственно, есть жизненные подъемы, вроде как и независимые от того, что мы скушали или что мы слушали. И вот в эти-то пики витальностинаших организмов, когда энергия, кажется, готова выплеснуться из каждой нашей клеточки, когда наши болячки как бы застывают в недоумении перед таким буйством сил, нам и сопутствует яркое, интенсивное переживание веры – в несомненно блестящие собственные жизненные перспективы, в несомненное практическое собственное бессмертие и в несомненную собственную значительность в мироздании.

Жизненно-энергетический подъем – вот органическо-ментальный денотат «настоящей», «первородной» веры. Именно он дает те потрясающие по своей эмоциональной силе, ясности, ощущению обоснованности моменты уверенности, столь высоко ценимые людьми. В нем истоки описываемых многими философами высокозначимых личностных состояний, которые считаются «знаком», свидетельством иной, превосходящей человека реальности: «высокий, торжественный настрой», «океаническое чувство» (сопричастности всей вселенной), «любовь, понимание, память о светлом, безмятежном существовании».