Р Лэнг - Расколотое Я Страница 29

Его ощущение нахождения "в опасности" из-за взгляда других стало более навязчивым, и его не так легко было нейтрализовать с помощью приема непозволения им видеть его "я". Временами он чувствовал -и имел трудности в устранении этого впечатления,-что они видели насквозь его притворство.

Его озабоченность собственной видимостью, как я считаю, была попыткой возмещения подспудного чувства, что он -никто (не имеет тела). Существовало первичное несоответствие в реальности его собственного переживания самого себя как воплощенного, и именно отсюда проистекала его озабоченность своим телом-для-других, то есть телом видимым, слышимым, обоняемым и осязаемым другим человеком. Неважно, насколько мучительно было для него такое осознание "я", оно неизбежно возникало из того факта, что переживания его собственного тела были настолько отцеплены от его "я", что он нуждался в осознании себя как реального объекта для других, чтобы уверить себя таким обходным путем в том, что он обладает материальным существованием.

Кроме того, его заблуждение относительно исходящего от него запаха также становилось труднее поколебать.

Однако он обнаружил еще один способ подлаживания к своим особым тревогам, который имел прямо противоположные выгоды и невыгоды. Он мог, по его ощущениям, быть самим собой с другими, если они ничего о нем ве знали. Однако это являлось требованием, которое необходимо было точно выполнять. Это означало, что ему пришлось отправиться в другую часть страны, где он быд, "чужим". Он ездил с места на место, никогда не останавливаясь на достаточно долгий срок, чтобы его не узнали, каждый раз под другим именем. При таких условиях он мог быть (почти) счастлив -в течение какого-то времени. Он был "свободен" и мог стать "спонтанным". Он мог даже иметь сексуальные отношения с девушками. Он не был "застенчивым", и у него не было "идей отношения". Они больше не возникали, поскольку внутреннее отщепление его "я" от тела было уже необязательно. Он мог бы стать воплощенной личностью, если бы действительно был инкогнито. Однако, если его узнавали, ему приходилось возвращаться в развоплощенное состояние.

Фантазия об анониме, или инкогнито, или чужестранце чужом краю, реализованная им, обычна у людей с идеями отношения. Они ощущают, что, если бы они смогли убежать от своих коллег или покинуть город и начать все заново, все было бы в порядке. Они зачастую решают переходить с работы на работу или переезжать с места на место. В течение короткого времени такая защита действует, но она может существовать, лишь пока они анонимны: очень трудно не быть "обнаруженным". И они обязаны становиться подозрительными и осторожными, как лазутчики на вражеской территории, из-за того что другие якобы пытаются "подловить их" и "заставить их раскрыться"*.

Питер, например, не решался даже в чужом городе пойти в парикмахерскую. Его тревога по поводу парикмахерской не была в первую очередь выражением страха кастрации, во всяком случае в привычном смысле данного термина. Скорее он беспокоился, что придется отвечать на вопросы о самом себе, которые может задать парикмахер, какими бы "невинными" они ни оказались, например: "Вы любите футбол?", "Что вы думаете о том парне, который выиграл семьдесят пять тысяч фунтов стерлингов?" и т. п. В кресле парикмахера он был пойман: для него это была кошмарная ситуация, при которой, снимая с его головы волосы, с него снимут и анонимность, когда ему придется скомпрометировать себя, на мгновение влипнув во что-нибудь определенное. "В то время как люди обычно говорят, чю они приехали из того или иного места, или работают гам-то или там-то, или знают того-то и того-то, я пытаюсь, насколько возможно, не дать знать, откуда я, чем занимаюсь

и кого знаю..."

Сходным образом он был не способен записаться в одну публичную библиотеку, чтобы иметь один билет на свое собственное имя. Вместо этого он брал книги в различных библиотеках по всему городу, и в каждом читательском билете стояло вымышленное имя и подложный адрес. Если он считал, что библиотекарь начинает его "распознавать", он больше в эту библиотеку не возвращался.

*Я не предполагаю, что все идеи отношения должны пониматься именно так.

Хотя такую защиту трудно держать, поскольку она в самом деле требует столько же усилий, умения и бдительности, сколько необходимо лазутчику на вражеской территории, пока Питер мог чувствовать, что он не "обнаружен" и не "распознан", этот метод избавлял его от необходимости в постоянных "отцплениях" и "разобщениях". Но он требовал постоянной настороженности, поскольку Питер никогда не мог выйти из опасной зоны. Однако на этой стадии его ситуация, хотя и трудная, не была отчаянной. Конечно, она сделалась критической, поскольку шизоидная система защиты, которая являлась его "модусом вивенди", попыткой найти какой-нибудь подходящий способ жизни в мире, стала интенциональным проектом самоуничтожения. Именно тогда, когда это произошло, его далеко не крепкое душевное здоровье прошло критическую точку и начался психоз.

Истинная и ложная вина

Теперь мы должны более пристально рассмотреть чувство вины, которому был подвержен Питер, и его последствия. Мы помним, что он не только чувствовал себя неуклюжим и неловким, но просто ощущал вину "в первую очередь за то, что он есть в этом мире". На таком уровне его чувство вины не было привязано к чему-то, что он думал или делал; он ощущал, что у него нет права занимать пространство. Не только это -у него было глубоко укоренившееся убеждение, что вещество, из которого он сделан, гнилое. Его фантазии об анальном половом акте и производстве детей, сделанных из испражнений, являлись выражениями этого убеждения. Подробности таких фантазий нас сейчас не интересуют, разве что постольку, поскольку они содействуют апперцепции его "я" как сделанного из навоза и помета. Если его отец называл его "здоровенным мешком с мукой", то он сам пошел гораздо дальше. Будучи убежденным, что он -никчемный мешок с дерьмом, он чувствовал вину за то, что казался другим чем-то ценным.

Он чувствовал себя дурным из-за мастурбации. Однако затруднения с его чувством вины, по-моему, объясняются с помощью любопытной подробности: когда он бросил мастурбировать, его ощущение никчемности усилилось, а когда он начал ничего не делать и быть никем, его запах стал невыносимым. Как он позднее сказал о своем запахе, "это более или менее мое уважение к себе; это действительно форма самоотвращения". Он, так сказать, столь сильно вонял у себя в ноздрях, что едва мог

это вынести.

В сущности, у него было два полностью антитетических и противоположных источника вины: один побуждал его к жизни, другой -к смерти. Один был созидательным, другой - разрушительным. Чувства, которые они вызывали, были различны, но оба мучительны. Если он делал что-то, являвшееся выражением самоутверждения, бытия ценной и достойной личности, ему думалось: "Это обман и, притворство; ты никчемен". Однако, если он настаивал и отказывался одобрить этот ложный совет совести, он не чувствовал себя столь опустошенным, нереальным или мертвым, и он не пахнул столь скверно. С другой стороны, если он решительно пытался быть ничем, он по-прежнему чувствовал себя притворщиком и обманщиком; он по-прежнему испытывал чувство тревоги; и он так же принудительно осознавал свое тело, как объект восприятия других людей.

Наихудшим итогом всех попыток быть ничем стала мертвенность, объявшая все его существование. Эта мертвенность пропитывала переживание его "отцепленного "я"", переживание его тела и восприятие "разобщенного" мира. Все начало останавливаться. Мир стал терять ту реальность, которую он имел для него, и ему было трудно вообразить, что у него есть какое-то существование-для-других. Хуже того, он начал чувствовать себя "мертвым". Из его последующего описания этого чувства можно увидеть, что оно включало в себя потерю ощущения реальности и жизненности тела. Сердцевиной этого чувства было отсутствие переживания своего тела как реального объекта-для-других. Он начинал существовать лишь для самого себя (невыносимо) и прекращал ощущать, что обладает каким-то существованием в глазах мира.

Кажется вероятным, что во всем этом он боролся с первичным разрывом в двумерном переживании самого себя, которого обращение родителей или, точнее, неумение обращаться, его лишило. Его вынужденная озабоченность (которую он ощущал как крайне неприятную) своей осязаемостью, обоняемостью и т. п. для других -это отчаянная попытка сохранить то самое измерение живого тела:

оно обладает бытием-для-других. Но ему приходилось "накачивать" ощущение этого измерения для своего тела вторичными, искусственными и принудительными способами. Это измерение его переживания не было установлено в первичном смысле, исходя из изначальной ситуации в детстве, и разрыв был заполнен не каким-то более поздним развитием чувства любви и уважения к нему как к личности, а ощущением, что практически всякая любовь есть замаскированное преследование, поскольку она нацелена превратить его в вещь для другого -в перо на шляпе его школьного учителя, как он это выразил.