Вадим Ротенберг - Сновидения, гипноз и деятельность мозга Страница 36

Представление о двух полярных функциях языка, неразрывно связанных в естественной речи, но поддающихся разделению в экспериментальных условиях, в условиях патологии и при создании искусственных языков, может способствовать дальнейшей разработке проблемы.

С рассмотренной проблемой тесно связан также сложный и запутанный вопрос о природе внутренней речи.

По Л. С. Выготскому, у истоков речи как коммуникативного процесса лежит так называемая внутренняя речь, состоящая из внутренних слов.

Внутреннее слово, по аналогии с известной метафорой, применяемой к электрону, можно назвать кентавром; электрон проявляет себя то как волна, то как частица, а внутреннее слово выступает, с одной стороны, как носитель определенного значения (будучи словом), а с другой стороны, как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. Это положение дает основание считать внутреннее слово носителем личностных смыслов, а не системных языковых значений. Слово во внутренней речи так насыщено разноплановыми ассоциациями и так богато полифоническими связями, обращенными не только к другим словам, но и к предметному миру, что по существу становится неотличимым от иконического знака, от образа. Такая двойственность, при формальном разделении слова и образа, немедленно приводит к противоречиям.

Даже одними и теми же авторами понятие личностного смысла связывается то с содержанием образов, невербализуемых представлений, то с внутренним словом. Это противоречие имеет свое развитие. Действительно, если внутренняя речь – это вербальная конструкция, со всеми ее классическими атрибутами, то не вполне ясно, как ей удается обеспечить богатство личностных смыслов и отразить предметно-образный мир во всей его сложности. Кроме того, остается нерешенным сакраментальный вопрос, как и на каком уровне осуществляется переход, перекодировка от первичных образов внешнего мира к вербальным системам – будь то внутренняя или внешняя речь.

Этот же вопрос сохраняется, если считать внутреннюю речь невербальной конструкцией, но при такой постановке проблемы она окончательно запутывается, поскольку неясно, на каком основании невербальная конструкция может быть определена как речь, пусть даже и внутренняя.

Заметим, однако, что все указанные противоречия возникают в том и только в том случае, если мы признаем противопоставление вербального и невербального материала, если основной водораздел проходит между словом и образом. Если же мы принимаем как основную дихотомию различие в способах организации контекстуальной связи – тогда для противоречий просто не остается места. Внутренняя речь в таком случае – это просто организация вербального материала по законам образного, многозначного контекста, она ничуть не менее вербальна (по фактуре), чем речь поэтическая и в то же время столь же образна и так же полно отражает личностные смыслы. Переход от внутренней речи к внешней при таком понимании – это не проблема перекодировки иконического знака (образа) в символический (слово), а проблема изменения контекстуальной организации вербального материала, вычерпывание из всего обилия связей немногих наиболее существенных.

Одновременно может быть решена и другая проблема, на которую обращает внимание Е. С. Кубрякова: автор солидаризируется с теми исследователями, которые полагают, что в спонтанной речи, заранее не подготовленной, не остается ни места, ни времени для внутреннего ее программирования, и потому такой этап, как внутренняя речь, в ряде случаев может быть опущен.

С этим можно было бы согласиться, если внутренняя речь развертывалась в такой же линейной последовательности и была столь же экскурсивна, как и внешняя.

Но внутренняя речь, построенная по законам образного, многозначного контекста, обладает преимуществом симультанности и дискурсивности, а потому не нуждается в дополнительном времени для развертывания.

Наконец, представление о вербальном материале, организованном по законам образного контекста, помогает приблизиться к пониманию таких загадочных феноменов человеческой психики, как сохранение вербального раппорта с гипнотизером не просто в глубоких стадиях гипноза, но и при внушении «довербальных» состояний. Так, при внушении состояния новорожденности, подтвержденного целым рядом объективных неврологических симптомов (вплоть до «плавающих» движений глаз), сохраняются адекватные реакции на вербальные команды гипнотизера. Между тем в ряде исследований показано, что глубокое гипнотическое состояние характеризуется резким сдвигом функциональной асимметрии в сторону доминирования правого полушария. Если считать, что активирующееся при этом образное мышление характеризуется только манипулированием чувственными образами, то понять этот феномен довольно сложно. Но если признать, что правополушарное мышление с равным успехом может использовать и вербальный материал для организации многозначного контекста, тогда речевое общение с гипнотизером уже не выглядит столь парадоксальным.

Таким образом, речь обнаруживает уникальные возможности для организации противоположных по направленности контекстов и их гибкого взаимодействия в процессе общения, что и делает ее наиболее совершенным средством коммуникации.

В естественных условиях оба полушария функционируют как взаимодополняющие системы при восприятии вербальной информации. Этот факт убедительно демонстрирует следующий эксперимент. Испытуемые должны были определить семантическую связь между двумя тахистоскопически предъявленными словами. Когда слова предъявлялись последовательно, оптимальный эффект наблюдался при адресации их в правое поле зрения, если же слова адресовались к разным полушариям, субъект лучше справлялся с заданием, когда левое полушарие активизировалось первым. Но когда слова предъявлялись симультанно, либо в одно и то же поле зрения – правое или левое, – либо по одном слову в каждое поле зрения, оптимальным оказывался именно последний вариант.

Вопрос о взаимодействии полушарий в процессе усвоения вербального материала нельзя считать окончательно решенным, но важная роль правого полушария несомненна.

Два полушария и память

Только то и остается, что рассеяно,

Что рассыпано повсюду и нигде,

Что вам губы увлажнит в тумане северном,

А не в ливневом тропическом дожде.

Только то и остается, что невидимо -

Не потрогать, не погладить, не продать -

Что нас свяжет паутиночными нитями,

Не скрепив, как сургучовая печать.

Только то и остается, что потеряно -

Незаметно, безнадежно и давно,

Что пытаешься припомнить неуверенно,

А припомнив, не поверишь все равно.

Память, связанная с функцией левого полушария, может быть схематично представлена в виде множества линейных цепей, каждое звено которых соединено, как правило, не более чем с двумя другими (предшествующим и последующим), сами же цепи соединяются между собой тоже только в отдельных звеньях. В результате выпадение даже одного звена (вследствие органического поражения) ведет к разрыву всей цепи, к нарушению последовательности хранимых событий и к выпадению из памяти большего или меньшего объема информации. Однако, благодаря отдельным связям между цепями, разрыв одной из них может быть, по крайней мере отчасти, скомпенсирован как бы по «обходным путям», с привлечением хотя и далекой, но логически релевантной информации из других кругов памяти. Так, описанный в работе Л. Т. Поповой и Л. Р. Зенкова больной с хорошим гуманитарным образованием, забывший после повреждения левого полушария даты жизни и смерти 10 виднейших литераторов, сумел некоторые даты правильно соотнести с историческими персонажами, опираясь исключительно на логические признаки. Предлагаемые связи между отдельными замкнутыми цепями заставляют критически отнестись к утверждению авторов, что для каждой области знания в рамках левополушарной памяти должна существовать топологическая определенная и структурно независимая организация нервных элементов.

В отличие от логико-вербальной, образная память опирается на густое сплетение множества взаимосвязанных, расположенных в многомерном пространстве звеньев. Поскольку каждое звено взаимодействует одновременно со многими другими, формируется сложная сеть переплетающихся связей, которые отчасти перекрывают друг друга. Естественно, что чем больше точек опоры, тем меньшее значение имеет каждая из них. В результате выпадение какого-либо звена или даже нескольких звеньев не способно разрушить всю структуру и дезорганизовать всю систему, которая в целом сохраняется за счет других звеньев со всеми их бесчисленными связями. Это дает образной памяти большие преимущества как в «себестоимости» процесса усвоения и хранения материала, так и в объеме его и прочности фиксации А. Р. Лурия в «Маленькой книжке о большой памяти» описывает феноменальные мистические способности испытуемого Ш., который мог с первого предъявления запомнить очень длинные ряды цифр и слов. При этом он представлял себе какую-то реальную картину, например, расположение домов на улице Горького в Москве, и в процессе прослушивания материала как бы нанизывал цифры одну за другой на эти дома. Когда же требовалось воспроизвести весь цифровой ряд даже по прошествии длительного времени, он совершал мысленное путешествие по тому же маршруту и «снимал» соответствующие цифры с ярко представляемых им домов. При успешном воспроизведении материала спустя много лет испытуемый легко восстанавливал в памяти тот же сложный образ. Поскольку ему в процессе исследования и при публичной демонстрации своих выдающихся способностей приходилось запоминать очень много самого разнообразного (и, что еще сложнее, – весьма однообразного) материала, остается предположить, что каждый из используемых им образов обладал неповторимой специфичностью, которая достигается именно за счет большого числа разнообразных связей между его элементами и между образом в целом и остальной картиной мира.