Вадим Ротенберг - Сновидения, гипноз и деятельность мозга Страница 38

Парадоксы творчества

Неясную печаль рождает в нас Моне.

Печаль, что нам не жить внутри его картины.

Что мы свой странный путь прошли до половины,

От Монжероновского сада в стороне.

Тоска по красоте щемяща и сладка,

И длится только миг, но миг тот бесконечен,

Пока, отворотясь, натурщица Дега

Еще закидывает волосы за плечи.

Лет 12 назад я участвовал в одном заседании «круглого стола», посвященном проблеме воспитания, обучения и здоровья. Прямо напротив меня расположился пожилой мужчина, который выглядел «застегнутым на все пуговицы». Он производил впечатление крупного чиновника и всем своим видом тщательно «держал дистанцию» между собой и остальными участниками совещания. Позже выяснилось, что это член Академии медицинских наук, директор Института педиатрии. Речь зашла о воспитании и развитии творческих способностей ребенка. Академик насторожился. «Я не вполне понимаю, о чем идет речь, – сказал он, всем своим видом и тоном показывая, что это не он не понимает нас, а мы не понимаем, о чем говорим, – какое творчество? Человек должен выполнять свои обязанности в свое рабочее время – при чем тут творчество?» Разговор, однако, продолжался, и кто-то из собеседников неосторожно использовал словосочетание «творческий экстаз», характеризуя высший подъем всех душевных сил во время творческого акта. И тогда академик воскликнул: «Ну, это уже вообще за границей…». Он хотел сказать «за границей понимания» или «за границей здравого смысла», но не договорил. И я тут же спросил его, ласково и наивно: «Ну почему же только за границей? У нас это тоже иногда встречается».

Инстинктивная ненависть чиновников к творчеству – чиновников не по занимаемому положению, а по мировосприятию – естественна и понятна.

Творчество не удается регламентировать, им невозможно управлять (даже у самих творцов это не очень получается, не говоря уж об администраторах), и его невозможно включить в производственные планы и назначить, как совещание, на определенные часы рабочего времени. Но не поддаваясь регулированию, творчество оказывает серьезное влияние на деятельность не только самого творца, но и большого коллектива, а иногда и всего между народного профессионального сообщества – и тем самым фактически ставит под сомнение руководящую роль администратора. Чего же, кроме классовой ненависти, можно ожидать в этой ситуации от чиновника?

Примерно в то же время я участвовал в обсуждении проблем творчества в редакции журнала «Знание – сила». Заседание вел весьма влиятельный тогда человек, редактор журнала «Коммунист» академик И. Т. Фролов. И когда я произнес панегирик творчеству как движущей силе прогресса и к тому же гарантии индивидуального здоровья (ибо в творчестве в чистом виде проявляется поисковая активность, о спасительной роли которой написано в других главах этой книги), Иван Тимофеевич воскликнул: «Куда вы нас зовете? Что будет делать общество с таким количеством творцов? Кто будет добросовестно заниматься обычной рутинной работой?» (Помните: «человек должен выполнять свои обязанности в рабочие часы» – прямо какой-то заговор советских академиков против творчества!). И хотя я несколько опешил от такого нажима могущественного профессора «от ЦК» (и тут же сделал для себя вывод, что с процессом выдавливания из себя по капле раба дело обстоит не так уж блестяще), я все же попробовал протестовать и объяснить, что работающий без творческой жилки человек в конце концов перестает уважать и себя, и свой труд, а без такого уважения, без чувства собственного достоинства никакую, даже самую примитивную работу нельзя выполнять успешно. Потому что мы не роботы, и интеллект у нас не искусственный, и результаты нашей деятельности зависят от нашего самовосприятия, на которое процесс творчества влияет весьма благоприятно. Разумеется, мне не удалось переубедить собеседника – там, где логика приходит в противоречие с личными и клановыми интересами, она терпит крах.

Среди многочисленных загадок и парадоксов человеческой психики проблема творчества является едва ли не самой волнующей и актуальной. Как творцу – ученому или художнику – удается то, чего не суждено было добиться алхимикам, – превращать, казалось бы, простой металл общедоступных, повседневных впечатлений и привычного опыта в золото новых идей и художественных образов? На этот вопрос не в состоянии ответить даже те, кому это удается, – деятели искусства или привыкшие к строгому логическому анализу выдающиеся представители точных наук.

Великий Гете утверждал, что подлинное поэтическое творчество всегда бессознательно. А великий Эйнштейн писал: «Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает, в основном минуя символы (слова), и к тому же бессознательно». Нет необходимости пояснять, что когда о мышлении говорит Эйнштейн, то имеется в виду прежде всего творческое мышление. Но ведь способность к осознанию и творчеству – основная отличительная особенность человека, выделяющая его из животного мира. Более того, любое творческое достижение сохраняется в опыте отдельного человека или всего человечества и имеет, следовательно, социальную значимость и смысл, только если оно помогает осознанному взаимодействию человека с миром, познанию мира.

В чем же тогда причина «принципа невмешательства», который так строго соблюдает сознание относительно своей творческой лаборатории?

Академик П. В. Симонов считает, что в копилке опыта всего человечества должно сохраняться только то, что представляет проверенную ценность и гарантирует успешное приспособление к миру. Поэтому наше бодрствующее сознание обладает, если можно так выразиться, здоровым консерватизмом и отвергает то, что на первый взгляд представляется недостаточно надежным.

Известна шутка Э. Кроткого: когда вагоновожатый начинает искать новые пути, трамвай сходит с рельсов. И наше сознание не может позволить себе попасть в положение такого вагоновожатого. Если бы сознание было допущено в творческую лабораторию нашей психики в момент зарождения нового, оно произвело бы там разрушающее опустошение и вместе с нежизнеспособными уродцами уничтожило бы в самом зародыше то, что в дальнейшем может обогатить сознание. Поэтому причудливые сплетения образов и идей в процессе творческого созревания нового защищены от контроля сознания, а оно, в свою очередь, ограждено от их угрожающей хаотичности – до тех пор, пока какие-то продукты творчества не созреют достаточно для того, чтобы предстать перед критическим взором сознания. Многие из них на такой поверке окажутся отвергнутыми, но то, что выдержит критику, будет интегрировано сознанием и включено в надежное знание о мире.

Многозначность против однозначности

Неосознаваемость творческого процесса может быть объяснена и иначе.

Наше сознание неразрывно связано с речью, в которой выражается и закрепляется знание о собственном знании объективной реальности. И сознание и речь возникли на определенном уровне общественного развития для однозначного, недвусмысленного взаимопонимания между людьми. Без такого взаимопонимания был бы невозможен коллективный труд и связанный с ним человеческий прогресс. Поэтому сознание контролирует однозначную, внутренне непротиворечивую модель мира. Из всего неисчерпаемого богатства реальных связей между предметами и явлениями внешнего мира «вычерпываются» только некоторые, определенные. Это создает удобство для общения. Но действительный мир значительно богаче, чем его отражение в нашем сознании.

За рамками построенной модели остается все, что в нее не вписывается, что не может быть логически организовано и представлено в таком однозначном виде. Для того чтобы отразить все многообразие связей между явлениями и между самими людьми, нужен принципиально иной способ мышления. В отличие от словесно-логического, составляющего фундамент сознания, это мышление образное.

Каждый тип мышления может использовать и слова, и образы, но совершенно по-разному. Словесно-логическое мышление выделяет из всего обилия реальных связей между предметами и явлениями лишь немногие определенные и тем самым обеспечивает восприятие этих связей как однозначных. Образцом продукта такого мышления является хорошо написанный учебник или научная статья, где определения даны четко и недвусмысленно, а выводы логически следуют из предпосылок.

Но аналогичного эффекта можно достичь и при помощи образов. Например, в кинематографе известен «эффект Кулешова». Он состоит в том, что смысловое восприятие кадров зависит от их монтажной взаимосвязи: один и тот же кадр при определенном чередовании с другими воспринимается по-разному, но всегда строго однозначно соответствуя заданному контексту.

«Сцепление» образов здесь жестко детерминировано, и для такого «сцепления» выбираются только отдельные и вполне определенные свойства образа, вызывающие у зрителей одинаковые однозначные ассоциации. Так, чередуя одно и то же изображение человеческого лица со сценами погребения или со сценами пиршества, можно навязать зрителю впечатление, будто это не меняющееся лицо в первом случае выражает горе, а во втором – чувство голода.