Владимир Леви - Я и Мы Страница 4

Но вместить человека в свое ощущение?..

Странно, что два таких полярных по душевному складу и отношению к людям человека, как Горький и Шопенгауэр, — один человеколюб, другой — мизантроп, — оба утверждали, что их первое впечатление о человеке в конце концов оказывалось самым верным. Это тем более странно, что в недавнем специальном исследовании лениградский психолог Бодалев установил экспериментально, что первое впечатление весьма далеко от истины. Не в том ли дело, что исследовались эти впечатления на основании отчетов испытуемых?

Шопенгауэр советовал рассматривать лицо в момент когда человек полагает, что его никто не видит (нет маски), и тут же как можно скорее и четче фиксировать возникающее впечатление. Ибо к лицу, писал он, тотчас же привыкаешь и, в сущности, перестаешь его видеть, как быстро перестает ощущаться запах или после одной-двух рюмок вкус вина.

Здесь что-то ухвачено. Вероятно, действительно есть мастера, умеющие извлекать из физиономического впечатления максимум сведений — Шерлоки Холмсы от психогностики. А с другой стороны, люди, наверное, различаются и по своей доступности такому непосредственному анализу. Может быть, искусный психогностик-физиономист — это тот, кто умеет верить себе. Именно умеет, то есть чему-то верит, а чему-то нет. В первое впечатление, в силу незнания именно данного человека, должен вноситься максимум от всего опыта общения с людьми — некий концентрат знаний, предрассудков, интуитивной статистики проб и ошибок. Как и вся наша память, как вся работа ума, этот сгусток лишь частично осознается.

Если опыт достаточно велик, а впечатлительность остра, то прогноз, возникающий в подсознании, может быть, действительно оказывается достовернее сведений, которые являет сознанию намеренное поведение. Но, возможно, и наоборот: чем меньше опыт, тем лучше. Маленький ребенок вбегает в комнату, полную незнакомых взрослых: к кому?.. Я всерьез верю, что его выбор может служить тестом на доброту. Ведь дитя — это почти голое подсознание. Или колоссальный опыт, или совсем ничего, tabula rasa…

Может быть, здесь срабатывают какие-то древние инстинктивные механизмы, которые природе пришлось вложить в нас для ориентировки в самом важном: жизнь или смерть. Здесь уже что-то животное, безотчетное.

У Шолохова: от человека — жуткого человека, античеловека, когда он входил в конюшню, шарахались лошади. Люди не шарахались, а лошади шарахались. У Бунина в рассказе «Петлистые уши»: животный страх проститутки перед посетителем, хотя он ничего, ничего особенного не делал. Или у Пушкина в «Спящей красавице»: собака лает на нищенку.

«Мы инстинктивно знаем ужасно много, — писал Лев Толстой, — а все наши сознательные знания так жалки и ничтожны в сравнении с мировой мудростью. И часто мы только в старости сознательно узнаем то, что бессознательно так хорошо знали в детстве»…

Человекоощущение — это некий эмоционально окрашенный психологический прогноз. Но как редко мы можем отдать себе отчет в том, на каких же «параметрах» воспринимаемого он основывается… Чтении каких существенных черт генотипа, запечатленных в статике облика… Мы сразу замечаем лицо идиота с нарушениями в хромосомном наборе, иногда даже с единственным патологическим геном. О том, что с генами, неспециалист не знает, но зрительное впечатление четко говорит ему: это типичное не то, патология. Может быть, нечто подобное, но в более слабой, едва уловимой степени происходит и в случаях, когда патологии нет, а просто что-то не то или что-то то…

Или это тончайшие подвижные признаки эмоциональных состояний, нюансы мимики и пантомимики, непроизвольно выдающие чувства и склонности — подспудные двигатели поведения?

Но какими же кодами связано одно с другим? Что здесь от момента, от мимолетного настроения, и что от глубинного строя личности? .

Трудно представить себе, до какой степени тонко эмоциональное восприятие человеком человека и сколько в нем безотчетного.

В психологической лаборатории большому числу мужчин показывали две одинаковые фотографии одной и той же светлоглазой блондинки. Все испытуемые нашли девушку более привлекательной на одной из фотокарточек, но ни один не сумел вразумительно объяснить почему. «Здесь симпатичнее», и все. Решительно никто не заметил, что на более симпатичной фотографии у блондинки слегка расширены зрачки. И только. Более прозрачной иллюстрации роли подсознательных восприятий в наших предпочтениях, пожалуй, не найти. Остается гадать, почему расширенные зрачки придают симпатичность. Зрачки расширяются, во-первых, от темноты, во-вторых, от сильных эмоций. Ну и, конечно, от атропина, растительный источник которого имеет старинное название «белладонна». Красавица. Эффект известен, оказывается, испокон веков.

Мы сидели в кафе, в центре Москвы.

— Вон посмотри, за столом двое. По спинам вижу, что иностранцы.

Я взглянул: мужчина и женщина; лиц не видно; одежда ничем особенным не отличалась, но спины (или затылки?) были действительно иностранные, это я тоже сразу заметил. Мы убедились, что не ошиблись, хотя уяснить себе, в чем же именно состояло иноподданство спин, так и не смогли.

Слово «личность» имеет корень «лицо», и в этом глубокий смысл. Начав с физиономии, мы сразу очутились на пересечении индивидуальности и механизмов общения. Лицо всегда было и остается самой открытой и загадочной психогностической книгой — зеркалом, в котором душа в редкие моменты показывается обнаженной.

Наша взаимная психогностика по большей части малоуспешна, но порой необъяснимо точна, и парадокс общения состоит в том, что мы знаем друг о друге и меньше и больше, чем полагаем. Практической интуиции не остается ничего иного, как смело и грубо врезаться в то тончайшее и сложнейшее, к чему наука еще только ищет пути.

О ТОЛСТОМ ДЬЯВОЛЕ И ТОЩЕМ ЧЕРТЕ

Глава вторая, где наряду с рассуждениями о темпераменте, типах и прочая продолжается разговор о наружности

ЗДОРОВЬЕ ДРУГИМИ СРЕДСТВАМИ

«Черт простого народа большей частью худой, с тонкой козлиной бородой на узком подбородке, между тем как толстый дьявол имеет налет добродушной глупости. Интриган — с горбом и покашливает. Старая ведьма — с высохшим птичьим лицом. Когда веселятся и говорят сальности, появляется толстый рыцарь Фальстаф с красным носом и лоснящейся лысиной. Женщина из народа со здравым рассудком низкоросла, кругла как шар и упирается руками в бедра.

Словом, у добродетели и у черта острый нос, а при юморе — толстый. Что мы на это скажем?»

Таким игривым вступлением начал свою серьезную книгу «Строение тела и характер» Эрнст Кречмер, немецкий психиатр. В двадцатые годы, когда Фрейд штукатурил и конопатил здание психоанализа, а Павлов завершал постройку системы условных рефлексов, этот энергичный врач, гипнотизер-виртуоз, оригинальной и изящной концепцией соединил психиатрию и психологию с антропологией, эндокринологией и генетикой. И физиономика была тут как тут. Но самым сенсационным было то, что Кречмер впервые соединил душевную болезнь со здоровьем. Из его взглядов вытекало, что болезнь, как война в политике, есть продолжение здоровья другими средствами.

Имея дело, как и всякий психиатр, с нескончаемой вереницей пациентов и их родственников, Кречмер поначалу задался целью всесторонне сравнить представителей двух главных «больших» психозов — шизофрении и маниакально-депрессивного, или циклотимии.

(Шизофрения — буквально «расщепление души» — психическая болезнь с разнообразной и сложной симптоматикой. Основными симптомами считают нарушение эмоционального контакта с окружающими и своеобразные расстройства мышления. Многие психиатры, в том числе автор этой книги, считают, что под названием «шизофрения» скрывается не одно, а множество психических заболевании различной природы. Циклотимия — буквально «круговое настроение» — болезнь, для которой характерны в первую очередь сильные колебания, подъемы или спады настроения и общего тонуса.)

Его поразило, что не только и не столько симптомы болезни, сколько общий склад личности больных, их телосложение, характеры родственников, психологическая атмосфера в семьях оказывались противоположными.

Шизофрения и циклотимия в своих типичных проявлениях как будто избегали друг друга. Кречмер кропотливо исследовал родословные, прослеживал судьбы линий и поколений, и логика наблюдений уводила его все дальше за пределы узкого клиницизма. Постепенно выкристаллизовались два больших типа психофизической организации: словно два полушария, в которых обе болезни оказывались полюсами. Он увидел, что психическое здоровье не имеет никаких абсолютов, что клиника — прибежище крайних жизненных вариантов, не могущих приспособиться, что психоз вбирает в себя, как в кулак, то, что разбросано в текучей мозаике темпераментов и характеров.