Трагедия личности - Эрик Эриксон Страница 46

настоящее время не вызывает сомнений, что на различных этапах детства наблюдаемые ребенком данные будут интерпретироваться им посредством доступных ему когнитивных механизмов, пониматься по аналогии с органами, с которыми главным образом связан его опыт и наделяться качествами, которые, по его мнению, в этом органе преобладают. Сны, мифы и культы свидетельствуют о том, что для обоих полов вагина была и остается тесно связанной с образами пожирающего рта и очищенного сфинктера, помимо ассоциаций с кровоточащей раной.

Однако кумулятивный опыт мужчины и женщины не может, по моему мнению, полностью зависеть от болезненных аналогий и фантазий. Сенсорная реальность и логическое осмысление женщиной данной ей формы тела посредством кинестетического опыта и серии воспоминаний о том, что доставляет ей определенные ощущения, и, в рамках всего этого, существование некоего продуктивного внутреннего пространства, безопасно помещенного в центр ее женского тела, обладают, как я склонен думать, большей актуальностью, нежели внешний орган, которого она лишена.

И если я начинаю именно отсюда, то это потому, что надеюсь, что будущее определение половых различий должно, наконец, вобрать в себя все постфрейдистские открытия, дабы не впасть в соблазн подавленностей и отрицаний дофрейдовских времен.

* * *

Позвольте мне рассказать здесь об одном наблюдении, которое поможет сделать мою точку зрения более понятной, а именно о нижеследующем известном наблюдении за играми детей. Эти дети, калифорнийские мальчики и девочки в возрасте десяти, одиннадцати и двенадцати лет, дважды в год приходили в «Лабораторию управления» Калифорнийского университета, где их измеряли, брали у них интервью и проводили с ними эксперименты. Следует отдать должное женскому гению директора лаборатории, Джин Уолкер Макфарлейн, что в течение более чем двух десятков лет дети (и их родители) не только регулярно приходили в этот исследовательский центр, но и откровенно делились своими мыслями, делая это с большим «пылом» (если употребить излюбленное слово Джин Макфарлейн).

Это означает, что дети выражали признательность за то, что, как растущими индивидуальностями, ими интересуются, и поэтому охотно раскрывали свой внутренний мир, демонстрируя то, что (как они сами с убеждением говорили) было бы полезно знать другим и что может им пригодиться.

Прежде чем присоединиться к этому калифорнийскому исследованию, я занимался вопросами интерпретации игрового поведения — невербальным подходом, который помогал мне понимать то, что мои самые маленькие пациенты не могли выразить словами. Поэтому было решено, что в этом исследовании я буду получать от каждого ребенка ряд игровых конструкций и затем сравнивать их форму и контекст с другими данными. В течение двух лет я трижды встречался со 150-ю мальчиками и 150-ю девочками и предлагал им, с помощью разложенных на столе игрушек, сконструировать какую-нибудь «сценку», одну — в каждое посещение. Игрушки были простыми: семья, несколько фигурок в форме (полицейские, летчик, индеец, монах и т. п.), дикие и домашние животные, игрушечная мебель, машинки — и кроме этого я давал детям большое число деталей конструктора.

Детей просили представить, что стол — это павильон киностудии, что игрушки — это актеры и декорации, и что сами они — режиссеры фильма. Они должны были представить на столе «яркую сцену из художественного фильма», а затем рассказать о ней. Этот рассказ записывался, сцена фотографировалась, и детей благодарили. Следует также заметить, что никакой «интерпретации» сразу не давалось.

Затем наблюдатель сравнивал эти индивидуальные конструкции с биографическими данными за десять лет, стремясь увидеть, не дают ли они какого-нибудь ключа к определению основных детерминант внутреннего развития ребенка. В целом эта методика оказалась удачной, однако здесь она не является предметом нашего главного интереса. Описанный эксперимент также сделал возможным сравнение всех игровых конструкций друг с другом.

Несколько детей отнеслись к поставленной перед ними задаче с каким-то презрением, как к занятию, не совсем достойному молодого человека, перешагнувшего десятилетний рубеж, но все же большинство этих смышленых и отзывчивых отроков в испачканных джинсах и ярких платьицах охотно брались за работу, с рвением и удовольствием, характерным для всех учащихся. И как только они вовлекались в нее, поставленная задача полностью овладевала ими и подчиняла всю их деятельность.

Вскоре стало очевидным, что среди составленных картин преобладали пространственные композиции.

Только половина их представляла собой действительно «яркие сцены», и совсем немногие имели какое-то отношение к кинофильмам. Рассказанные детьми истории были по большей части короткими и не шли ни в какое сравнение с тематическим богатством, которое демонстрировали устные тесты.

Но забота и (рискнем сказать) эстетическая ответственность, с которой дети отбирали элементы конструктора и игрушки и затем располагали их, руководствуясь глубоким чувством пространственной композиции, были поразительны. В конце у них, кажется, появлялось внутреннее ощущение того, что «все в порядке», что вызывало чувство завершенности и, словно выходя из какого-то бессловесного состояния, они поворачивались ко мне и говорили: «Теперь я готов (готова)», — что значит: теперь я готов (готова) рассказать, что все это означает.

Меня более всего интересовало наблюдение не только образных тем, но также и пространственных конфигураций в их соотношении со стадиями жизненного цикла вообще и с формами невротического напряжения, встречающимися в период, предшествующий половому созреванию, в частности. Таким образом, половые различия первоначально не были в фокусе моих интересов. Свое внимание я сосредотачивал на том, насколько близко конструкции располагались от края стола или от стены, у которой стоял стол, насколько они возвышались над поверхностью стола или оставались на ее уровне, насколько детали были разбросаны или располагались все в одном месте. То, что все это что-то «рассказывало» о ребенке, построившем композицию — хорошо известный секрет всех «проэктивных методик». Их мы, однако, также не имеем возможности обсуждать здесь.

Вскоре мне стало совершенно ясно, что при анализе детских игровых конструкций я должен обязательно принимать во внимание тот факт, что девочки и мальчики по-разному использовали пространство, и что определенные конфигурации, часто встречавшиеся в конструкциях одного пола, редко фигурировали в построениях другого.

Различия сами по себе были настолько простыми, что поначалу казались чем-то само собой разумеющимся. Со временем для них нашлось и краткое условное обозначение: девочки представляли внутреннее, а мальчики — внешнее пространство.

Это отмеченное мною различие было столь элементарным, что и другие наблюдатели, как только видели фотографии детских конструкций, не зная о поле ребенка (и, конечно, ничего не зная о моих соображениях о возможных трактовках этих различий), могли сразу их рассортировать по доминирующим в них конфигурациям, отмеченным мною, и, что любопытно, демонстрируя ту же статистическую картину. Эти независимые рейтинги показали, что более чем две трети конфигураций, названных мною впоследствии «мужскими», встречались в сценках, представленных мальчиками, а более чем