Екатерина Мурашова - Ваш непонятный ребенок Страница 62

Внимательно отнесясь к этим фактам, нельзя не признать, что подростковый кризис — явление в первую очередь социальное, а уже потом — биологическое и индивидуально-психологическое.

В современном индустриальном и постиндустриальном обществе разрыв между биологическим, социальным и интеллектуальным созреванием индивида составляет иногда 8–10 лет (первая менструация в 12 лет, а окончание института и первый самостоятельный заработок — в 22 года). Именно в этот зазор и вклинивается подростковый возраст. Именно это балансирующее ощущение зрелости-незрелости и полноценности-неполноцености взращивает и питает ее. Подросток активен и вынослив, но «твоя главная работа — это учеба». Вышеупомянутые гормоны играют в крови и будоражат в жарких снах, но «мы в твоем возрасте не о мальчиках думали, а о том, как бы профессию получить». И так далее, и тому подобное. Во всех возможных сочетаниях. Сами понимаете — покорно мириться с подобным положением вещей может только законченный флегматик. Каковых немного. Остальные начинают бунтовать. В той или иной форме.

О, об этом все знают! Даже и писать ничего не надо. Подростковый кризис — это когда подросток не слушается старших, грубит, плохо учится, курит и слушает какую-то дурацкую музыку. Да, а еще у него появляются подозрительные друзья… Я все перечислила?

А теперь — случай из практики.

Эвелина попала ко мне как бы случайно. Просто они с мамой шли по коридору поликлиники после посещения гастролога (у Эвелины с детства — плохой аппетит и хронический гастродуоденит), увидели табличку на двери моего кабинета, «Стучите — и вам откроют», переглянулись, дружно хихикнули и… почему-то постучались. А у меня как раз не явился ребенок, записанный именно на это время…

— У меня все в порядке, — с тонкой улыбкой заявила четырнадцатилетняя Эвелина, изящно умостившись в кресле. — Это мама у нас все лечится. Только, вот беда, не помогает ничего…

Отправив Эвелину в другую комнату, я попросила ее нарисовать рисунок «Семья», а сама пока решила побеседовать с мамой. Мама по имени Анжелика подтвердила слова дочери: действительно, всего месяц назад она выписалась из клиники неврозов. Пока была в клинике — все было хорошо, а дома все вернулось опять — скачет давление, обмороки, тошнота, депрессия, не хочется жить…

— Давно ли это у вас началось? — спрашиваю я.

— Около двух лет, — вспоминает Анжелика. — Вот как раз Лина у нас девушкой стала, а я — в тираж… — миловидное, хотя и несколько оплывшее лицо ее кривится в горькой усмешке.

— Расскажите о Лине, — прошу я.

Со слов Анжелики передо развернулась редкой благостности картина. Эвелина учится на отлично в хорошей английской школе, среди подруг пользуется авторитетом благодаря острому уму. Тонко понимает и чувствует человеческие достоинства и недостатки. Характеристики, данные ею, часто как-то не по детски точны и исчерпывающи. Всегда готова помочь друзьям, попавшим в затруднительное положение. За урок пишет свое сочинение и два-три кратких конспекта для менее сообразительных одноклассников. Недавно три дня буквально просидела у постели подруги, тяжело заболевшей корью. Когда ей указывали на опасность заразиться, отмахивалась (мать подруги, воспитывающая ее одна, работает в частной фирме и не имеет возможности взять бюллетень по уходу за ребенком. «Работайте или уходите» — такова позиция руководства фирмы). Лина любит и жалеет животных — в квартире третий год живет выброшенный кем-то кот и недавно подобранный котенок с переломанной лапой — когда он сорвал повязку, наложенную ему в частной ветлечебнице, Лина сама соорудила ему лубки и три раза в день проверяет их состояние, подправляет, чтобы не сместились кости и все срослось правильно. Хочет быть юристом и уже второй год посещает какой-то соответствующий клуб во Дворце детского творчества на Невском.

— Вот повезло-то вам! — искренне воскликнула я, когда рассказ был закончен. — Такая замечательная девочка, и к тому же красавица!

И тут, совершенно неожиданно для меня, Анжелика зарыдала. С ручьями слез, размазыванием туши и шмыганьем носом. С трудом успокоив ее и попутно перебрав все свои возможные ошибки в беседе (совершенно растерявшись, я додумалась даже до того, что, может быть, Эвелина чем-нибудь безнадежно больна, и именно близкий конец замечательной дочери приводит мать в такое отчаяние), я аккуратно попросила Анжелику объяснить причину столь бурной реакции.

— Я знаю, что она очень хорошая девочка. Я горжусь ею, — тоном адепта аутогенной тренировки гнусаво произнесла Анжелика. — Но я не могу этому радоваться! Я ее вообще в последнее время видеть не могу!

— Почему? Что изменилось в последнее время в ваших отношениях?

— Понимаете, это даже словами трудно описать. Она же очень умная, правда. Никогда не грубит, никогда голоса не повысит. Так, ерунда, три-четыре фразы в день… Не знаю даже, как вам объяснить…

— Приведите, пожалуйста, пример.

— Пример? Пожалуйста. Вот я сижу перед трюмо, делаю макияж, вечером собираюсь в гости к своим друзьям. Лина появляется в дверях, стоит, молчит, потом совершенно невинно: «Мамочка, тебя можно? А, ты еще занята, да? Извини. Что ты делаешь? Все еще красишься, да? А… Ну конечно, тебе теперь это необходимо. Раз ты в гости идешь. Что ж тут поделаешь — годы… И красься, не красься… Но чтобы хорошо выглядеть, это, конечно, работа. Извини еще раз, что помешала. Когда освободишься, загляни ко мне, пожалуйста». Представляете, как я себя после такого чувствую? И сказать ей нечего…

— Да, тонкая у вас девочка… — не скрывая своей обескураженности, протянула я. — И давно у вас… такой оборот отношений?

— Да тоже уж второй год, — печально вздохнула Анжелика, так же, как и я, припомнив, по-видимому, стаж своего невроза.

По моей просьбе мама и дочка поменялись местами. Но в эту встречу разговор между мной и Эвелиной так и не состоялся. Девочка, победно заломив тонкую бровь, лихо изложила мне свою версию сверхблагополучной судьбы умницы отличницы, а на вопрос о маминой болезни лишь изящно пожала плечами:

— Я в этом не понимаю. Это пусть специалисты разбираются. Лечиться, конечно, надо. Может быть, частным образом. Не знаю.

Только в рассказе о котенке и его переломанной лапе промелькнуло что-то человеческое, собственно Линино.

— Может ведь неправильно срастись, вы понимаете. Я слежу все время, чтоб было как положено, но вы ведь знаете, он же двигается все время. Я боюсь — вдруг останется хромым!

Я заверила Эвелину, что, по всей видимости, она делает все возможное для благополучного разрешения ситуации. Девочка взглянула на меня с явной благодарностью и легко согласилась на следующую встречу.

Потом были еще встречи, и раз от разу рассказы Эвелины становились все откровенней, а она сама все меньше напоминала мне безмозгло сияющую куклу Барби.

— Мама всегда интересовалась только собой, — рассказывала Эвелина. — Пока жива была бабушка, она со мной и занималась, а мама — то в гостях, то в театре, то что-то где-то отмечает. Пахло от нее всегда, как от магазина «Галантерея-парфюмерия». Никакого определенного запаха — все сразу, вы понимаете? Приходила поздно, проносилась по квартире как ветер, стучала каблучками. Я не спала, ждала — зайдет или не зайдет. Она никогда не заходила, только спрашивала у бабушки из коридора: «Линочка спит?» — как будто бы ее это интересовало. Но пока бабушка спросонья сообразит да ответит, ее уже в коридоре и не было.

Папа ее любил… то есть и сейчас любит, наверное, и все ей прощал… Было что прощать — вы уж поверьте, я вам все рассказывать не буду… Но я все видела и все знала, хоть и маленькая была.

Потом бабушка умерла, и я осталась одна (она именно так и сказала: «осталась одна», словно забыв о существовании матери и отца, самых близких, в сущности, ребенку людей). Вы только не подумайте, что мне чего-то не хватало, или мама меня как то притесняла. Мы хорошо живем, если с другими сравнивать, и у меня все есть, что мне надо. Если я чего-нибудь разумное попрошу, мне всегда покупают. И мама мне всегда все разрешала — пойти куда-нибудь, дружить, с кем я хочу, или одеваться, как мне нравится. У многих моих подруг — не так. Но я им все равно иногда завидовала, потому что их — видят. Понимаете? Ну злятся там на них, осуждают, заботятся, с глупостями всякими пристают, боятся за них. Но видят. А меня — нет. Как бабушка умерла, так только кошки и остались. Я их кормлю, лечу, они мне благодарны. Подруги еще. Там то же самое. У Евы всегда списать можно, Ева задачу решит, Ева денег взаймы даст — значит, Ева хорошая. Я не жалуюсь, так мир устроен, я понимаю, но иногда, знаете, так тошно… Хочется, чтобы просто так…

Раньше-то мне как-то все равно было, даже удобно — не пристает никто. Да и бабушка была. А потом как-то вдруг стало невмоготу. Я, знаете, даже хулиганить пыталась. Двоек несколько получила, курила чуть ли не у директорского кабинета, домой как-то с дискотеки в полвторого пришла…