Александр Лурия - Романтические эссе Страница 7

Теперь он не мог мириться и с тем, что посторонние шумы приводили к тому, что «пятна», «брызги» или «клубы пара» заслоняли расставленные им образы и делали их «трудно различимыми».

«Ведь каждый шум мне мешает… Он превращается в линии и путает меня… Вот было слово omnia, а в него впутался шум, и я записываю слово omnion… И вот стоит мне сказать какое-нибудь слово, и сразу появляются перед глазами какие-то линии… я их щупаю руками… Они как-то изнашиваются от прикосновения руки… появляется дым, туман… И чем больше говорят, тем мне труднее… И вот уже от значения слов ничего не остается…»

Слова, даваемые ему для запоминания, часто оказывались настолько далекими по смыслу, что могли нарушить тот порядок, который он избирал для «расстановки образов».

«Я только что начал идти от площади Маяковского — и тут мне говорят «Кремль» — и я должен сразу оказаться в Кремле. Ну хорошо, я переброшу веревку прямо в Кремль… а потом — «стихи», и я снова на площади Пушкина… А если скажут «индеец» — я должен оказаться в Америке… Ну, я переброшу веревку через океан… Но это так утомительно путешествовать…»

Еще более осложняло дело то, что часто присутствующие начинали давать ему длинные, нарочно запутанные или бессмысленные слова. Это естественно толкает на то, чтобы запоминать по «линиям» — по зрительным образам тех изгибов, оттенков, «брызг», в которые превращаются звуки голоса, — а это так трудно…

Наглядно-образная память Ш. оказывается недостаточно экономной, и Ш. должен сделать шаг для того, чтобы приспособить ее к новым условиям.

Начинается второй этап — этап работы над упрощением форм запоминания, этап разработки новых способов, которые дали бы возможность обогатить запоминание, сделать его независимым от случайностей, дать гарантии быстрого и точного воспроизведения любого материала и в любых условиях.

Первое, над чем Ш. должен был начать работать, — это освобождение образов от тех случайных влияний, которые могли затруднить их «считывание». Эта задача оказалась очень простой.

«Я знаю, что мне нужно остерегаться, чтобы не пропустить предмет, — и я делаю его большим. Вот я говорил вам — слово «яйцо». Его легко было не заметить… и я делаю его большим… и прислоняю к стене дома, и лучше освещаю его фонарем… И теперь я уже не ставлю вещей в темном проходе… Пусть там будет свет, и мне легче их увидеть».

Увеличение размеров образов, их выгодное освещение, правильная расстановка — все это было первым шагом той «эидотехники», которой характеризовался второй этап развития памяти Ш. Другим приемом было сокращение и символизация образов, к которой Ш. не прибегал в раннем периоде формирования его памяти, который стал одним из основных приемов в период его работы профессионального мнемониста.

«Раньше, чтобы запомнить, я должен был представить себе всю сцену. Теперь мне достаточно взять какую-нибудь условную деталь. Если мне дали слово «всадник», мне достаточно поставить ногу со шпорой. Если бы раньше вы мне сказали слово «ресторан», я видел бы вход в ресторан, людей, которые сидят, румынский оркестр, он настраивает инструменты, и многое еще… Теперь, когда вы скажете «ресторан», я вижу только нечто вроде магазина, вход в дом, что-то белеет — я запоминаю «ресторан». Поэтому теперь и образы становятся другими. Раньше образы появлялись более четко и реально… Теперешние образы не появляются так четко и ясно, как в прежние годы… Я стараюсь выделить то, что нужно».

Сокращение образов, абстракция от деталей, их обобщение — вот та линия, по которой начинает идти эйдотехника Ш.

Аналогичную работу Ш. проделывал для того, чтобы освободиться от слишком большой связанности наглядными образами.

«Раньше, чтобы запомнить «Америка», я должен был протянуть длинную веревку через океан — от улицы Горького в Америку, — чтобы не потерять дорогу. Теперь мне это не нужно. Вот мне теперь говорят «слон» — и я вижу зоопарк; говорят «Америка» — и я ставлю здесь дядю Сэма; «Бисмарк» — и он около памятника Бисмарка; мне говорят «трансцендентный» — и я вижу моего учителя Щербину, он стоит и смотрит на памятник… Теперь мне уже не нужно делать все эти сложные вещи, перемещаться в разные страны».

Прием сокращения и символизации образов привел Ш. к третьему приему, который постепенно приобрел для него центральное значение.

Получая на сеансах своих выступлений тысячи слов, часто нарочито сложных и бессмысленных, Ш. оказался принужден превращать эти ничего не значащие для него слова в осмысленные образы. Самым коротким путем для этого было разложение длинного и не имеющего смысла или бессмысленной для него фразы на ее составные элементы с попыткой осмыслить выделенный слог, использовав близкую к нему ассоциацию. В таком разложении бессмысленных элементов на «осмысленные» части с дальнейшим автоматическим превращением этих частей в наглядные образы Ш., которому пришлось ежедневно по нескольку часов практиковаться, приобрел поистине виртуозные навыки. В основе этой работы, которая выполнялась им с удивительной быстротой и легкостью, лежала «семантизация» звуковых образов; дополнительным приемом оставалось использование синестезических комплексов, которые и тут продолжали «страховать» запоминание.

«Мне говорят: «Ibi bine ubi patria». Я не знаю, что это такое… Но вдруг передо мной возникает Беня (bene) и pater (отец)… и я просто запоминаю: они где-то в маленьком домике в лесу и… ссорятся…»

Мы ограничимся несколькими примерами, иллюстрирующими ту виртуозность, с которой Ш. пользовался приемами семантизации и эйдотехники. Из многих сотен протоколов, которыми мы располагаем, возьмем только три, из которых один покажет технику запоминания слов незнакомого языка, второй — технику запоминания бессмысленной формулы, третий — технику запечатления наиболее трудного, по словам самого Ш., ряда бессмысленных слогов. Все эти примеры интересны и тем, что пишущему эти строки пришлось проверить их воспроизведение через много лет (конечно, без всякого предупреждения, что проверка будет касаться именно этих примеров).

(1) В декабре 1937 г. Ш. была прочитана первая строфа из «Божественной комедии».

Nel mezzo del camin di nostra vitaMi ritrovai per una selva oscura,Che la diritta via era smarita,Ahi quanto a dir qual era e cosa dura.

Как всегда, Ш. просил произносить слова предлагаемого ряда раздельно, делая между каждым из них небольшие паузы, которые были достаточны, чтобы превратить бессмысленные для него звукосочетания в осмысленные образы.

Естественно, что он воспроизвел несколько данных ему строф «Божественной комедии» без всяких ошибок, с теми же ударениями, с какими они были произнесены. Естественно было и то, что это воспроизведение было дано им при проверке, которая была неожиданно проведена… через 15 лет!

Вот те пути, которые использовал Ш. для запоминания.

«Nel — я платил членские взносы, и там в коридоре была балерина Нельская; меццо (mezzo) — я скрипач; я поставил рядом с нею скрипача, который играет на скрипке; рядом — папиросы «Дели» — это del; рядом тут же я ставлю камин (camin), di — это рука показывает дверь; nos — это нос, человек попал носом в дверь и прищемил его; tra — он поднимает ногу через порог, там лежит ребенок — это vita, витализм; mi — я поставил еврея, который говорит: «Ми здесь ни при чем»; ritrovai — реторта, трубочка прозрачная, она пропадает, и еврейка бежит кричит «вай» — это vai… Она бежит, и вот на углу Лубянки — на извозчике едет per — отец. На углу Сухаревки стоит милиционер, он вытянут, стоит как единица (una). Рядом с ним я ставлю трибуну, и на ней танцует Сельва (selva); но чтобы она не была Сильва — над ней ломаются подмостки — это звук «э». Из трибуны торчит ось — она торчит по направлению к курице (oscura). Che — это может быть китаец — Чечен (Che — было неправильно произнесено как «че»). Рядом я ставлю жену — она парижанка, la ritta — это моя ассистентка Маргарита; via — она говорит «via» — «ваша» и протянула руку; мало ли какие события бывают в жизни человека, выпил бутылку шампанского — уже «эра», и я вижу трамвай, рядом с вожатым — бутылка шампанского. В трамвае сидит еврей в талесе и читает «Шма Исроэл» — вот sma и его дочка Рита (rita). Ahi — это по-еврейски «ага!»; я поставил здесь же в сквере человека, он чихнул «апчхи!», и мелькают еврейские буквы «а» и «h». Quanta — здесь я вместо «квинты» взял рояль: «а» — для меня белый звук — я взял рояль с белыми клавишами… Здесь я перенесся в Торжок, в мою комнату с роялем… Я увидел, стоит мой тесть и говорит: «dir» — «тебя»; «а» — я просто поставил на стол… «а» — белый звук — и вот он пропал на фоне скатерти, и я его не вспомнил. Qualera — появился человек на коне в испанском плаще (кавалер), но я взял иначе: чтоб не нужно было лишнего, я сделал из ног моего тестя ручей (qual) и в нем шампанское (era). «Е» это я вижу из Гоголя: «Кто сказал «э»? — Бобчинский и Добчинский?.. Их прислуга видит козу (cosa) и говорит ей: «Куда ты лезешь, дура?» (dura)…»