Жан-Баптист Ботюль - Сексуальная жизнь Иммануила Канта. Милый Кёнигсберг Страница 9

<…>

Могут возразить, что накопление спермы также вредит здоровью, что она может стать плохой, как ранее «плохая» кровь. Тиссо, напротив, полагал, что при сохранении девственности сперма «переходит обратно» в кровь, «оживляет круговорот, делает его сильнее, и тем самым улучшается снабжение питательными веществами, и посредством чего лучше выполняются все другие функции». Удерживать в себе свою сперму — значит купаться в вечном источнике молодости. Как сказал в XVII в. врач Франсуа-Меркюр Ван Хелмонт: «Если препятствовать выходу спермы, она превращается в духовный источник.»

Кант думает точно также. Телесные соки используются повторно. Они нас не отравляют, напротив, они оживляют нас, даже самые низкие из них. Слюна, пот, сперма — всех их нужно в себе удерживать. Таким образом, мы все станем способны к высшим достижениям. Как известно, удерживание своей спермы улучшает голос. В Риме ораторам советовали накануне речевого состязания на процессах или политических собраниях воздерживаться от половых сношений. Но что такое философия, как не эта ежедневная конфронтация с мыслями других, непрекращающийся процесс аргументации? Чтобы написать «Критику чистого разума», создавая каждый день по отрывку, необходимо столько же энергии, что и для речевого состязания. А потому не возникает вопроса, заниматься ли накануне работы любовью!

VI. Совершенно обнаженная вещь в себе

Когда Канта упрекают в том, что он вел такую спокойную жизнь, то упрекают на том основании, что он не знал никаких кризисов. Заслуживает ли вообще мужчина, который не знает никаких кризисов, того, чтобы его называли мужчиной? И что это, собственно говоря, за философ, который не пережил никакой внутренней революции, который не испытал того переломного момента жизни, когда посвящают свою жизнь делу истины? Греческое слово, соответствующее тем моментам, в которые бытие, нисходя с истинной вершины духа, производит переворот, звучит epistrophe, христианское — conversio История философии рассказывает нам о некоторых случаях обращения: у Августина в миланском саду, у Декарта ночью в одной теплой комнате, у Жана-Жака Руссо по пути в Венсен, у Ницше по пути в Сильс-Марию.[55]

Ну, а какой кризис пережил Кант? Об этом у нас нет никаких сведений.

Таким образом, основатель критической философии, вроде бы, не пережил ни одного критического момента… это был бы милый парадокс!

Однако такой взгляд не соответствует положению вещей.

Кант подробно рассказал об экзистенциальном кризисе, который подчас приходится испытывать индивиду. Преимущественный опыт, этих особых, привилегированных моментов, Кант называет возвышенным.

Однако, что это такое, возвышенное?

Это когда мы в присутствие чего-то, что нас превосходит, бываем им как будто повержены. Мы больше не существуем. Это — маленькая смерть, опыт небожественного трансцендентного…

Кант дает нам следующий пример: «Грозные, нависшие над головой, как бы угрожающие скалы, громоздящиеся на небе грозовые тучи, надвигающиеся с молнией и громом, вулканы с их разрушительной силой, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, разбушевавшийся океан, падающий с громадной высоты водопад, образуемый могучей рекой.»[56]

Удивительно, правда, в этих явлениях природы то, что своими глазами Кант их никогда не видел! Или он мог когда-нибудь в своей жизни видеть вулканы, ураганы или волнующийся в шторм беспредельный океан, он, который ни разу не переплыл через Балтийское море?

Таким образом, следует установить внутренний опыт, который перевернул его жизнь.

Возвышенное — это решающее, центральное понятие кантианства, которое определяется относительно понятия прекрасного. Оппозиция прекрасное/возвышенное структурирует кантианский универсум, как дихотомия сырое/вареное, сухое/влажное и т. д. упорядочивает универсум первобытных народов. Имея в руках компас с двумя полюсами — прекрасное/возвышенное, — вы никогда не заблудитесь в кантианских джунглях.

Существует несколько видов возвышенного. О возвышенном в природе уже на нескольких примерах шла речь. Однако, существует и человеческое возвышенное, в том числе и сексуальное возвышенное. Это — облик пола. Точнее, облик женского пола — вульва. Вулкан, гром, разрушительная сила… Все здесь! Внушающее ужас!

Давайте вспомним вкратце о богине Деметре, которая оплакивала исчезновение своей дочери Персефоны. Пребывая в своей печали, она вдруг увидела, как к ней подходит старый Баубо. Тот задрал ее юбку и показал ей ее вульву. От этого зрелища только что горевавшая мать затряслась от смеха. Переворот в настроении! — Возвышенное вообще вызывает сильнейшие перевороты.

Мы подошли к тому, чтобы из всех его различных имен назвать то, о котором говорить труднее всего: непристойное, которое слышится в сфере священного и ужасного. Та же самая амбивалентность: привлекающее и отталкивающее.

Порнографическое зрелище мы наблюдаем в тех же самых условиях, что и зрелище возвышенного: сами находясь в безопасности, будучи защищенными зрителями, удобно расположившимися вуайеристами.

И напротив, возвышенное в природе является высвобождающим элементом, который может вызывать сексуальный аффект. В «Страданиях молодого Вертера» Гёте показывает, какое сильнейшее воздействие оказывают гром и молния на дам, которые в это время собрались в салоне (мы находимся в конце XVIII-го столетия): обморочные припадки, крики, вздохи. Эти женщины боятся уничтожения, но и желают его.

Гроза — это обещание маленькой смерти. Тот же самый страх перед электричеством часто я замечал и у некоторых женщин нашего времени.

Будучи возвышенным, непристойное тоже возвещает утрату собственной самости. Противоположность между возвышенным и прекрасным соответствует не противоположности бытия и видимости, а противоположности исчезновения и возникновения.

<…>

Средство против этой утраты вот какое: создать защитную оболочку. Философы называют этот кокон системой. Они всю жизнь как раз тем и занимаются, что прядут его. Это средство против хрупкости. Все философы, которые соорудили систему, ощущали крайнюю хрупкость и неуверенность. Спиноза, Кант, Гегель: все трое с общественной точки зрения были ничто, они нуждались в стенах и крыше, в некоем панцире из понятий.

<…>

Каждое изложение Канта начинается с различения между ноуменом и феноменом. Мы должны уже, наконец, прийти к тому, чтобы кое-что сказать об этом, прежде всего о пресловутой вещи в себе — вещи, как она есть на самом деле, о том, что Кант называет ноуменом, который хотя и существует, но существование чего мы никак не можем доказать.

Какая странная теория познания! Как будто бы наука имеет дело с «вещами», с неизменными и стабильными объектами. Современная наука исследует не изолированные «вещи», а отношения, потоки, поля, системы. В кантовском ноумене есть что-то от странного фетишизма «вещей».

<…>

Вещь — это пол. Это ясно. Мы не можем познать вещь в себе, предупреждает нас Кант: помимо того, что сделать это мы нев состоянии, делать этого нам, прежде всего, не следует. В этой истории речь идет о морали и страстном желании: «Тем более, не следует нам отождествлять явление и видимость», пишет Кант в «Критике чистого разума»[57]. Если здесь категорично говорится «не следует», то, вероятно, для того, чтобы дать понять, что имеется нерасторжимая связь между теорией познания и разумным поведением. Заниматься метафизикой — это не просто ошибка или заблуждение, это — нарушение правил. А нарушение правил тут имеется потому, что здесь вступает в игру страстное желание: мы желаем вещь видеть такой, какая она есть сама по себе. Подобная склонность, подобная манера — видеть реальность под юбкой, — это навязчивая идея философов. «Критика» — это терапия, которую изобрел доктор Кант, чтобы обуздать эти страстные вуайеристские побуждения — раз уж нельзя их полностью погасить.

Но не является ли этот покров, накинутый на вещь, апогеем эротизма? Кант позволяет нам догадываться об истине, в игре, которую Ницше выразительно описал следующим образом: «Мы больше не верим тому, что истина остается истиной, если снимают с нее покрывало»[58].

Это — всегда разочаровывающее — вуайеристское вожделение к познанию было самым сильным побуждением ученых прошлых столетий, которые в своей профессиональной жизни становились аскетами: никаких женщин в лаборатории или на факультете, никакого секса, кроме истины!