Алексей Лебедев - Исторические очерки состояния Византийско–восточной церкви от конца XI до середины XV века От начала Крестовых походов до падения Константинополя в 1453 г. Страница 14

Не лучше последних Комниных, а много хуже были в нравственном отношении немногие представители новой династии Ангелов, занимавшие византийский престол в конце XII и в самом начале XIII вв. Это были люди порока и чувственных утех. Укажем на некоторых императоров из фамилии Ангелов. Исаак Ангел (1185—1195) все время проводил в пиршествах. По меткому выражению Никиты, «все мысли свои он погружал в опорожняемые блюда».[136] Самыми обычными гостями за «соломоновскими, как называет их историк, обедами Исаака были некоторые испорченные монахи константинопольские; это были люди, по словам Никиты, «в насмешку над собой принявшие иноческий образ, гонявшиеся только за царскими обедами, поглощавшие, как и сам Исаак, разного рода самую свежую, самую жирную рыбу и попивавшие самое цельное старинное душистое вино».[137] Эти пиршества называли «соломоновскими», потому что они «представляли целые горы хлебов, царство зверей (по множеству мясных снедей), море рыб и океан вина».[138] Иногда эти пиры сопровождались самыми дикими, варварскими развлечениями. Когда «однажды пошла, — по остроумному выражению историка, — самая жаркая осада блюд во дворце, Исаак в виде веселого эпизода или в виде десерта приказал подать голову одного убитого возмутителя — Враны; ее принесли с искаженным ртом, с закрывшимися глазами, бросили на пол и как мяч начали дротиками перекидывать из стороны в сторону в разных направлениях».[139] Другие приятные занятия царствующего Исаака состояли в следующем: «Он увешивался разными одеждами как корабль с галантерейными товарами, завивался. Наряжаясь подобно павлину, он не позволял себе надевать одного и того же платья дважды. Любя забавы и услаждаясь песнями нежной музы, царь наполнил дворец шутами и карликами, раскрывал широко двери для всех комедиантов и скоморохов». Все это сопровождалось пьянством и наглым сладострастием.[140] Как ни странно это, Исаак, при всей своей нравственной распущенности, показывал себя человеком религиозным и другом страждущих и неимущих. В отношении к церквам и монастырям он отличался замечательной щедростью. Одни из них он украшал, другие поправлял. Он сделал множество драгоценных окладов на иконы. Один обширный дом Исаак обратил в странноприимницу, устроив в ней стол на сто человек, равное число кроватей и столько же стойл для лошадей, так что останавливающиеся здесь бедняки–путешественники могли жить в убежище без всякой платы несколько дней. Один дворец Исаак также обратил в больницу и устроил отличную богадельню. Когда пожар истребил северную часть Константинополя, он приказал раздавать деньги для облегчения пострадавших. В Страстную неделю он рассыпал подарки бедным вдовам, неимущим невестам.[141] Но рядом с такими обнаружениями благочестия и милосердия в истории царствования Исаака встречаем и грабежи церковных сокровищ. Такие контрасты могли существовать, кажется, только У византийских императоров, которыми благочестие понималось в чисто формальном смысле. Историк Никита передает, что Исаак отбирал у церквей священные сосуды и давал им житейское употребление. Вместо бражных кубков у него за столом служили драгоценные чашеобразные изделия, какие висели над царскими гробницами; священнические умывальницы превращались в его рукомойники, снимая с крестов и Евангелия дорогие оклады, он делал из них ожерелья и цепи. Когда же кто‑либо замечал императору, что это святотатство, то Исаак отвечал, что он делает то же, что делал и Константин, который гвозди Христовы вделал в узду своего коня и шлем.[142] С его фальшивым благочестием мирно уживалось суеверие самого низшего сорта. В одном из городов по северозападному побережью Мраморного моря проживал некий полоумный шарлатан по имени Васильюшка; он слыл предвещателем будущего. В хижине его всегда толпилось много праздного народа, в особенности из низших классов: пастухов, крестьян, матросов; его пророчества были запутанной, обрывочной болтовней, иногда этот гадатель позволял себе дикие и неприличные выходки — в особенности в обращении с женщинами. И тем не менее, когда Исаак был в городе, где жил этот Васильюшка, он не преминул посетить этого, как он называл его, отца Василия. Предвещатель будущих судеб ничего толкового не напророчил императору, а ограничился тем, что обезобразил палкой портрет императора, нарисованный у него на стене. Присутствовавшие истолковали это, впрочем, как дурное предзнаменование для императора.[143] Вторым византийским императором из дома Ангелов был брат Исаака — Алексей III (1195—1203). Он не может быть причислен к хорошим государям. Безграничная расточительность, отличавшая царствование Алексея Ангела, приводит к истощению государственного казначейства. Очутясь в безденежье, он хочет отобрать у церквей все драгоценные священные сосуды, за исключением потиров. Но он встретил сопротивление и ограничился разграблением царских гробниц.[144] Историк Никита отдает честь этому жалкому императору по крайней мере за то, что «он не выкалывал глаз, не отрезал ни рук, ни ног, как грозды с винограда, не был мясником по отношению к подданным».[145] Значит, и это уже считалось современниками большим благодеянием судьбы. Жена этого императора Евфросиния с ее любовными похождениями была предметом неистощимых рассказов, восполнявших собой и без того богатую скандальную хронику Византии.[146]

В начале XIII в. Константинополь подпал под власть латинян–крестоносцев. Императорский византийский трон перенесен был в Дикею. Это несчастье образумило шедших по пути нечестия византийских государей. Гром ударил — византийцы встрепенулись, пo крайней мере, некоторые из византийских императоров в Никее доказали себя образцами нравственности и религиозности. Таким был в особенности император Иоанн Ватац (1222—1255).[147] Вместо безумной расточительности, отличавшей многих императоров византийских XII в., он показывает собой пример чисто сельской жизни. Он заводит у себя хлебопашество, разводит коров, овец, лошадей, занимается продажей натуральных продуктов своего хозяйства. Невиданная идиллическая простота нравов господствует во дворце императора. Все родственники Иоанна и его вельможи следуют примеру царя. Роскошь изгнана была как из дворца царского, так и из домов вельмож. Император запретил покупку дорогих иностранных тканей, изготовленных итальянцами, вавилонянами и ассирийцами.[148] Дела благотворения и религиозности заняли в деятельности Иоанна Ватаца первое место. Он заводит больницы и богадельни, доход с некоторых участков земли, принадлежащих к вотчине императора, назначен был для пропитания престарелых, больных и убогих. Там и здесь император строил храмы в честь св. Креста, Богоматери и Предтечи, снабдил их имениями и доходами, не оставлял без своего внимания и монастыри. Как на слабость в поведении Иоанна Ватаца, историк Никифор Григора, подробно описывающий это царствование, указывает на случай увлечения царя одной придворной дамой до забвения своих семейных обязанностей, но тот же историк замечает, что Иоанн не остался нераскаянным и в этом проступке — он, по замечанию историка, чувствовал укоры от совести, как от иглы, и просил у Бога прощения греха.[149] С выгодной стороны историки изображают и другого императора никейского периода, сына Иоанна Ватаца — Феодора II (1255—1258). Историк Пахимер так характеризует этого государя: «Не было ни дня, ни ночи, ни времени скорбей, ни часов радости, ни восхода, ни захода солнечного, когда видели бы или слышали, что царь не расточает благодеяний или сам лично, или располагая к тому других». Несмотря на это, по замечанию историка, он, однако же, для своих вельмож казался тяжелым государем, потому что назначал людям должности и удостаивал их почестей, обращая внимание не на благородство происхождения и родственные связи с царским домом, а на собственные качества Кто был с ним в родстве, тому, по мнению царя Феодора, уже довольно было и одного этого преимущества. Историк, кроме того, похваляет этого государя за то, что он любил науки и благодетельствовал всем ученым.[150]

Но к концу, если можно так выразиться, никейского заточения византийских императоров, с перенесением во второй половине XIII в. столицы в Константинополь,[151] императоры являют собой большей частью печальные примеры нравственной испорченности, нравственного расслабления. Михаил Палеолог (1261 —1282), заставивший латинян покинуть Константинополь и занявший опять трон Константина Великого, далеко не был любителем добродетели. Путем преступления достигает он престола. Он приказывает ослепить вверенного его попечению малолетнего императора Иоанна, сына Феодора Ватаца, и тем отделывается от этого своего соперника–дитяти. Это преступление тем менее рекомендует нравственный характер Михаила Палеолога, чем изобретательнее оно было. Решено было сделать неспособным к царствованию Иоанна — и для этого избирается ослепление его путем медленного разрушения его зрения. «Ему испорчены глаза, — пишет историк Пахимер, — не раскаленным железом вдруг, а какой‑то накаляемой и обращаемой перед глазами побрякушкой, так что зрение дитяти сперва ослабевало, а потом мало–помалу совершенно погасло». Затем ослепленный венценосец был заключен в крепость под стражу. «А те клятвы, — замечает историк, — какие давал Михаил Палеолог касательно охранения жизни Иоанна, были проглочены царем как огурец». Царственный отрок Иоанн был не единственной жертвой жестокой души Михаила — много потерпели от него и приверженцы Иоанна. «Одних из них он выгнал со службы, других подверг наказаниям».[152] Особенно много претерпел ритор по имени Оловол: ему отрезают нос и губы и постригают в монахи. Впоследствии Оловолу пришлось перенести еще многие поругания от жестокости тирана. Разгневавшись однажды на Оловола, Михаил приказал «обвешать его овечьими внутренностями со всеми находящимися в них нечистотами, приказал не переставая бить его по устам овечьей печенью и в таком виде водить его вместе с некоторыми другими лицами по улицам Византия».[153] Михаил Палеолог вообще был человеком, умевшим чисто иезуитским способом успокаивать свою грешную совесть. С такой священной вещью, как клятва, он обходился своеобразно. Расскажем один случай. Сын его Андроник, досланный с войском против сербов, склонил сербского вождя Котаницу сдаться, причем дал клятвенное обещание, что он не потерпит от царя ничего дурного. Михаил Палеолог, однако же, задумал ослепить Котаницу. «Ведь не я клялся, — рассуждал он, — а мой сын без моего соизволения». Узнав о намерении отца, Андроник явился к нему с ходатайством за несчастного Котаницу. Отец в ответ на ходатайство сына и на приведенный им аргумент, что если Котаница будет ослеплен, то через это он, Андроник, будет клятвопреступником, стал ему доказывать, что никакого клятвопреступничества не будет, потому что он‑то, Андроник, сохранит клятву, а царь, как свободный от клятвы, данной без сношения с ним, может поступить так, как того требует безопасность. К чести Андроника нужно сказать, что он старался принять меры к спасению Котаницы от опасности.[154] А как мало Михаил дорожил религиозными интересами, это видно из того, что он употреблял все усилия для подчинения церкви Греческой — Латинской в так называемой унии. Таков был Михаил Палеолог. Но несправедливо было бы думать, что Михаилу чужды были дела благочестия. И этот государь, подобно многим его предшественникам, умел соединять, по–видимому, несоединимое — порочность и зыбкость нравственных начал с религиозностью. До нас сохранилась автобиография Михаила Палеолога, в которой он показывает редкую заботливость о благоустройстве монастырей. Он возобновил монастырь св. мученика Димитрия в Византии, снабдил его неоскудевающими доходами, заботливо выработал для него нечто вроде устава, определил штат монастыря, назначил ему на вечные времена быть под покровительством византийских государей и т. д. Подобным же образом он позаботился и о многих других монастырях, перечисленных в его автобиографии.[155] Михаил заботился об украшении и обогащении знаменитого Софийского храма[156] и проч.