Слово Божие и слово человеческое. Римские речи - Сергей Сергеевич Аверинцев Страница 46

нашей эпохи охарактеризована выдающимся христианским эссеистом XX столетия К. С. Льюисом как «хронологический снобизм», что означает некритическое приятие чего-либо просто в силу принадлежности к интеллектуальной моде нашего времени. Во избежание этой опасности – умственно замкнуться в сегодняшнем дне – мы вынуждены постоянно оживлять в уме, воображении и душе память о корнях европейской культуры, христианской по своей сути и происхождению (также и в некоторых аспектах, которые могут казаться скорее секулярными или нейтральными по отношению к вере как таковой).

Боевой клич гуманистов былых времен «Ad fontes!» [к источникам] должен стать сегодня нашим девизом.

2. «Что общего между Афинами и Иерусалимом?» Этот вызывающий вопрос некогда задан был Тертуллианом (De praescriptione haereticorum [ «Об отводе возражений еретиков»], 7). Афины означали философию, мирскую культуру ума, Иерусалим – веру. К этим символическим именам городов мы должны добавить третье имя – Рим, олицетворяющее государственный порядок и закон. Что до полемической направленности изречения Тертуллиана, несомненно, что любой аналитический взгляд на европейскую культуру прошлого и настоящего должен признать некие реальные контрасты и напряжения между греческой, библейской и римской культурными традициями, равно как и между общими принципами, которые выражены символическими образами трех городов. Например, изучая Ветхий Завет, целесообразно сосредоточиться на уровне его самотождественности, который блаженный Иероним назвал Hebraica veritas [еврейская истина] (в противоположность чрезмерной эллинизации). Но не менее, а даже более мы должны чувствовать и внутреннюю необходимость, с которой все три составляющие образуют единство: Что Бог сочетал, человек да не разлучает (Мф. 19: 6). Например, некоторые предложения «деэллинизировать» христианскую веру, исходившие в разные периоды от некоторых либеральных протестантов, суть именно попытки разорвать то, что Бог и история соединили вместе – и навсегда.

Недаром даже внутри иудаизма как такового не только философские интерпретации веры, наподобие тех, что мы находим у Филона или Ибн-Гебироля[256], но даже такие весьма своеобразные феномены, как мистицизм Каббалы, были бы невозможны без импульса «Афин». Для христианской культуры как целого это верно a fortiori[257].

3. Если мы рассмотрим, например, корни самого центрального понятия европейской ментальности, идеи личности, мы с необходимостью должны будем учесть каждую из трех парадигм: понятийный язык Библии и древнееврейской традиции, который ставил сильное ударение, особенно в некоторых мистических контекстах, на личных местоимениях, таких как «я» и «ты»; римскую традицию изучения законов, которая придавала существительному persona нравственный и юридический смысл, преодолевая прежние коннотации ритуальной маски, слишком существенные, например, для греческого πρόσωπον; греческую философскую культуру, которая окружала обычаи и правила рефлексией и обсуждением, давая возможность римским юридическим понятиям преобразовываться для неюридического употребления. Например, прп. Максим Исповедник (†662), великий богослов человеческой Личности Христа (и непосредственно человеческой личности как таковой!), руководствовался в своей мысли прежде всего, без сомнения, своей верой, укорененной в Библии, то есть «Иерусалимом»; однако нельзя упустить из виду тот факт, что его обучение в молодости (во время подготовки к службе первого секретаря императора Ираклия) включало изучение римского права; наконец, безусловно, импульсы, полученные от «Иерусалима» и «Рима», прошли существенную переплавку в греческой философской культуре, типичной почве греческой патристики, то есть «Афин»; таким образом, каждая из трех компонент оказывается совершенно необходимой для целого. Очень характерно, что при возникновении европейского «персонализма» только их взаимодействие обеспечило условия его существования. Я полагаю, что этот пример особенно показателен, ибо понятие личности играет центральную роль в европейской аксиологической системе, так что без этого понятия данная система ценностей вообще невозможна.

4. Осмелюсь процитировать слова великого русского выразителя христианского гуманизма:

[ «Разложение религии должно быть признано непреложным симптомом истощения памяти в данном кругу. Одно лишь христианство… в силах возрождать онтологическую память цивилизаций, которые она собою заменяет, и потому христианская культура (т. е. культура греко-латинская в обоих своих видах – восточном и западном) по природе своей всемирна…

Вселенский анамнезис во Христе – вот, значит, цель гуманистической христианской культуры: потому что такова историческая предпосылка осуществления всемирной соборности…» (итал. текст и рус. пер. в: Вячеслав Иванов, Собрание сочинений, т. III, Брюссель, 1979, с. 442, 445; в последней фразе «apocatastasi universale» скорее надо перевести не «всемирная соборность», а «всемирный апокатастазис» или «всеобщее восстановление»).]

«La memoria ontologica» [онтологическая память] – «L’Anamnesi universale in Christo» [вселенский анамнезис во Христе]: обе формулы – наилучшие девизы наших будущих усилий.

Часть III

Солидарность во имя опального Бога: опыт советского времени как предостережение для настоящего времени и на будущее[258]

Советский коммунизм, как правило, не говорил правды. Однако в одном отношении он был искренним до конца, особенно в свой начальный период, т. е. в 1920-е и 30-е годы. Я имею в виду «воинствующий атеизм», который, впрочем, в эти ранние годы еще не был обозначен посредством иностранного слова «атеизм», а назывался по-русски – «безбожием», т. е. «отсутствием бога». «Безбожие», «безбожник» — это в системе русской лексики в высшей мере выразительные, живые слова, сверхбогатые ассоциациями. Принадлежа одновременно как сакральному и библейскому языку, так и сочному и ядреному языку улицы, они, подобно ругательствам, весьма красочны. Безбожник — это, собственно, не разумный атеист, а фанатик и ханжа атеизма, который, как и подобает ханже, ведет свою религиозную войну против всех религий. Или же он, если точно воспроизвести фразеологию того времени, воюет с Самим Богом. Устраивались форменные судебные заседания, и на них Богу регулярно выносились смертные приговоры. Сам Бог оказался в опале. Судьба тех, которые веровали в Бога, в этом грандиозном, надмирном контексте представала как пустяк, не заслуживавший внимания.

Как бы то ни было, по отношению к вере в Бога Авраама большевикам нельзя отказать в правдивости, что само по себе похвально. В отличие от национал-социализма, по сути враждебного христианству и все же лицемерно провозглашавшего идеологию «Gott mit uns!» («С нами Бог!»), советский коммунизм демонстрировал безусловную приверженность принципу вышеназванного воинствующего безбожия и открыто объявлял религии – причем любой религии – войну на полное уничтожение. Генрих Бёлль как-то признался, что во время гитлеризма ему было тяжко видеть одетых в униформу эсэсовцев, в католическом храме приступавших к Причастию. Слава Богу, мы в коммунистическую эпоху, напротив, были полностью ограждены от подобных переживаний. Наши профессиональные людоеды в церкви никогда не причащались, ибо они, что честнее, как раз и были «безбожниками».

Мы – и под этим «мы» я имею в виду не просто «нас, российских верующих», или вообще «верующих бывшего Советского Союза», а именно наше старшее