Кристофер Хитченс - Бог не любовь: Как религия все отравляет Страница 50

Можно пойти еще дальше и заявить, что именно светский тоталитаризм явил нам апофеоз человеческого зла. Наиболее ходовые примеры — режимы Гитлера и Сталина — с ужасающей ясностью показывают, что может случиться, когда люди присваивают себе роль богов. Из разговоров со своими неверующими друзьями я знаю, что в последнее время это наиболее распространенный контрдовод религиозной публики. Он заслуживает подробного ответа.

Сначала наблюдение, не требующее особых усилий: любопытно, не правда ли, что сегодняшние верующие оправдываются тем, что фашисты, нацисты и сталинисты ничуть не лучше? У религии явные проблемы с самоуважением. Не сказал бы, что ряды атеистов и секуляристов так уж кишат коммунистами и фашистами, но допустим, что верующие страдали от языческих и материалистических режимов не меньше, чем атеисты и секуляристы под гнетом церкви и теократов. Но это лишь временный компромисс.

Вероятно, первым слово «тоталитарный» применил марксист Виктор Серж, шокированный кровавой жатвой сталинизма в Советском Союзе, а популяризовала его Ханна Арендт, светский еврейский интеллектуал. Сбежав от ужасов Третьего рейха, она написала «Истоки тоталитаризма». Термин «тоталитаризм» удобно отделяет «обыкновенные» формы деспотии, принуждающие своих подданных к простому повиновению, от абсолютистских систем, требующих, чтобы граждане всецело подчинили свою частную жизнь и свою индивидуальность вождю или государству.

Если принять это определение, нетрудно увидеть и первое возражение по существу. На протяжении почти всей человеческой истории идея тотального или абсолютного государства была неразрывно связана с религией. Барон и король могли заставить тебя платить подати или служить в армии и, как правило, держали наготове священников, напоминающих, что это твой долг, однако по-настоящему страшные деспоты желали завладеть твоей головой и сердцем. Что в восточных монархиях Китая, Индии или Персии, что в империях ацтеков или инков, что в средневековой Испании, России или Франции, — почти повсеместно диктаторы были по совместительству либо богами, либо главами церквей. Им было мало простого повиновения: любая критика в их адрес была богохульной по определению, и миллионы людей жили и умирали в ужасе перед правителем, который мог отправить тебя на заклание или приговорить тебя к адским мукам из простой прихоти. Малейшее непочтение к святому дню или святому предмету, малейшее нарушение заповеди касательно секса, пищи или касты грозило бедой. Принцип тоталитаризма, часто именуемый «системным», также тесно связан с произволом. В любой момент правила могли измениться или ужесточиться, и правители пользовались тем, что подданные никогда не могли знать наверняка, повинуются ли они самому последнему закону. Мы ценим немногие древние исключения из этого правила (например, Афины Перикла, при всех их пороках] именно потому, что они подарили человечеству несколько мгновений свободы от постоянного страха перед фараонами, Навуходоносорами и дариями, каждое слово которых было священным законом.

Так продолжалось и после того, как богопомазанные деспоты начали уступать место более современным формам правления. Крайне живучая идея утопического государства на земле, иногда мыслившегося по какому-нибудь небесному образцу, стала причиной страшных преступлений во имя идеала. Одной из первых попыток устроить Эдем, основанный на всеобщем равенстве, было тоталитарное социалистическое государство, созданное миссионерами-иезуитами в Парагвае. Оно сумело совместить максимальное равенство с максимальной несвободой и держалось лишь на максимальном устрашении. Оно должно было послужить уроком тем, кто стремился исправить человеческую природу. Однако исправление человеческой природы, лежащее в самой основе тоталитарного порыва, — идея, по сути, религиозная.

У Джорджа Оруэлла, безбожника-аскета, чьи романы рисуют незабываемую картину возможной жизни в тоталитарном государстве, не было на этот счет никаких сомнений. «С тоталитарной точки зрения, — писал он в 1946 году в "Подавлении литературы", — историю не изучают, а создают. Тоталитарное государство, в сущности, является теократией, а его правящая каста, чтобы сохранить свое положение, должна считаться непогрешимой». (Заметьте, что он писал это в том же году, когда после десятилетней борьбы с фашизмом принимался — с еще большим запалом — за поклонников коммунизма.)

Чтобы иметь тоталитарный склад ума, не обязательно носить форму и ходить с плеткой или дубинкой. Необходимо лишь желать собственного порабощения и наслаждаться порабощением других. В тоталитарной системе рабское восхваление безупречного вождя непременно идет рука об руку с потерей всякой индивидуальности и частной жизни, особенно в вопросах секса, а также в обличении и наказании отступников — «ради их же блага». Решающим, вероятно, является сексуальный элемент, ведь даже последний тугодум способен понять то, что подметил Натаниель Хоторн в романе «Алая буква»: меж угнеением и развратом существует глубинная связь.

На заре человеческой истории тоталитарный принцип был доминирующим. Государственная религия давала исчерпывающий, «тотальный» ответ на все вопросы: от места человека в общественной иерархии до правильного питания и секса. Не только раб, но и всякий человек был собственностью, а люди умственного труда лишь укрепляли абсолютизм. «Мыслепреступление», наиболее яркое проявление тоталитарной идеи, придуманное Оруэллом, было обычным делом. Нечистая мысль, не говоря уже о мысли еретической, могла кончиться сдиранием кожи заживо. Обвинение в одержимости дьяволом или связях с Врагом Рода Человеческого было равносильно приговору. Впервые адскую сущность такого общества Оруэлл понял очень рано, еще в школе под управлением христианских садистов, где невозможно было знать, нарушил ли ты правила. Что бы ты ни делал, сколько бы ты ни осторожничал, тебя всегда могли уличить в неизвестном тебе грехе.

Из той ужасной школы можно было уйти (с пожизненной травмой, как у миллионов других детей), но, согласно идеологии религиозного тоталитаризма, нельзя убежать из мира первородного греха, вины и боли. Даже после смерти тебя поджидает бесконечная расплата. По мнению самых крайних идеологов религиозного тоталитаризма, вроде Жана Кальвина, который позаимствовал свою ужасную доктрину у святого Августина, бесконечная расплата может поджидать тебя еще до твоего рождения. Давным-давно предначертано, какие души будут «избраны», когда настанет время отделять овец от козлищ. На этот предвечный приговор не подать апелляции, и никакие добрые дела и молитвы не спасут того, кто не попал в число счастливчиков. Женева Кальвина была прототипом тоталитарного государства, а сам Кальвин — садистом, изувером и убийцей, который заживо сжег Сервета (одного из выдающихся мыслителей и вольнодумцев того времени). Менее ужасные страдания самих кальвинистов, вынужденных всю жизнь впустую беспокоиться, «избрали» их или нет, хорошо схвачены в романе Джорджа Элиота «Адам Вид», а также в старой английской народной сатире на Свидетелей Иеговы, Плимутское Братство и прочие секты, нагло заявляющие, что избраны именно они и им одним известно точное число тех, кто избежит преисподней:

Лишь мы избранники небес, а вам пусть рай не снится. В аду полно свободных мест — мы не хотим тесниться.

Жизнь моего безобидного, но слабовольного дяди испортили именно такие представления. Сегодня Кальвин кажется нам фигурой из далекого прошлого, однако те, кто от его имени захватывал и использовал власть, по-прежнему с нами — под более кроткими ярлыками пресвитерианцев и баптистов. Стремление запрещать книги, вводить цензуру, затыкать рты несогласным, проклинать тех, кто вне системы, вторгаться в частную жизнь и твердить об эксклюзивном спасении — все это в самой природе тоталитаризма. Исламский фатализм, согласно которому Аллах предрешил все заранее, роднит с тоталитаризмом полное отрицание автономии и свободы личности, а также спесивая, несносная уверенность в том, что ислам уже содержит в себе все знания, которые могут кому-либо понадобиться.

Вот почему издатели выдающейся антитоталитарной антологии, опубликованной в 1950 году, не могли назвать ее иначе, как «Поверженный бог». Я немного знал и временами работал на одного из них — британского социалиста Ричарда Кроссмана. В предисловии к антологии он написал:

Интеллектуалу материальные удобства относительно неважны; более всего он ценит свободу духа. Сила католической церкви всегда заключалась в требовании безоговорочно пожертвовать этой свободой и в причислении гордыни духа к смертным грехам. Новообращенный коммунист, отдавая душу на милость канонического права Кремля, чувствовал примерно то же облегчение, что католицизм приносит интеллектуалу, утомленному и истерзанному привилегией свободы.