Тайна семи звезд - Митрополит Иларион Страница 52

принимают участие все — и отец, и мать, и дети — независимо от возраста. В семье священника Тихона Шаламова такая молитва не практиковалась: «Отец молился всегда очень мало, кратко — минуту, не больше, что-то шептал привычное, пальцы обеих рук не прекращали свой вечный, бешеный бег, ладони вращались, кружились в обычном своем вращении, и было видно, что светские мысли не оставляли его мозг. Это — молитва на ночь. Никаких утренних молитв, да еще громких, дома не видел я никогда. И почти не слыхал, ни раньше, то есть во время спокойной жизни, ни позже. Возможно, когда-нибудь он и молился. Возможно, что он считал, что его служба в церкви — достаточное свидетельство его смирения, усердия. Возможно. Дома, во всяком случае, он сообщал Богу в двух словах собственные проблемы, а перед сном и вовсе не мог оторваться от мирских дневных мыслей».

Это очень важное свидетельство. Религиозную жизнь невозможно поддерживать без молитвы. Если священник не приучает своих детей к молитве с самого младенчества, еще до того, как они начнут понимать смысл молитвенных текстов, это залог того, что они будут лишены самого важного — внутреннего опыта общения с Богом. Не молясь, они не вступают с Богом в личный контакт, не задают Ему вопросы, а значит — не получают ответы. Они могут прекрасно знать внешнюю сторону церковной жизни, но при этом оставаться не знакомыми с Богом.

Еще одно традиционное средство воспитания — совместное чтение с детьми Евангелия, Библии, житий святых. Для священника это возможность ввести детей в глубины веры, познакомить их со Священной историей, привить им любовь ко Христу. Нет никаких сведений о том, чтобы такие чтения совершались в семье священника Тихона Шаламова. Если судить по «Четвертой Вологде», семья собиралась вместе только за трапезами, но разговоры за ними велись исключительно мирские.

Сыновья священников часто прислуживают в алтаре: это развивает в них любовь к богослужению. Отец Тихон брал сыновей на службы, но нет сведений о том, чтобы они алтарничали. В своих воспоминаниях Варлам Шаламов подробно описывает Софийский собор, фрески на его стенах, иконостас. Но ничего не говорит об алтаре. И главное — ничего о смысле богослужения, о его сути. Очевидно, содержание богослужения так навсегда и осталось для него закрытым, и ничего, кроме «шаманства», он в нем не увидел.

Семья священника Тихона Шаламова не была традиционной священнической семьей. Церковная жизнь отца проходила за стенами дома, и дети в ней участвовали лишь эпизодически. А в домашнюю жизнь он не вносил никаких элементов церковности.

Воспитательные методы, которые использовал священник Тихон Шаламов, были авторитарными, а его суждения — резкими и безапелляционными. Индивидуальность ребенка совершенно не принималась в расчет.

В качестве главной цели для своих детей священник определял совсем не спасение души. Младшему сыну он говорил:

— Самое главное — это успех в жизни, успех… Ты должен завоевать успех. Сначала профессия — твердая, врачебная, например, если ты не хочешь по духовной части, а только потом политика. Совершенно не важно, какие ты принципы исповедуешь, — все равно. Лучше всего — это научные занятия, профессура, кафедра.

При этом страсть сына к гуманитарным наукам он не поощрял, его любовь к литературе и поэзии высмеивал. Заставлял его заниматься делами, которые тот ненавидел. Например, рыбачить, охотиться, доить коз.

Однажды Варлам провинился: привязал козленка веревкой к ошейнику, а не к рогам, как было положено. В результате козленок залез на забор и задохнулся. Когда отец, к тому времени уже слепой, узнал об этом, он нащупал сонную артерию козленка и перерезал ему горло. А потом заставил сына содрать с него кожу и отрубить ему голову. «Вот это охотничье искусство, с которым действовал отец, меня поразило, — пишет Шаламов. — Это и есть одна из причин, почему я потерял веру в Бога. В моем детском христианстве животные занимали место впереди людей. Церковными обрядами я интересовался мало. Вера в Бога никогда не была у меня страстной, твердой, и я легко потерял ее — как Ганди свой кастовый шнур, когда шнур истлел сам собой».

Описанный случай произошел уже после 1920 года. Но в другом месте той же повести Варлам утверждает, что утратил веру гораздо раньше: «Веру в Бога я потерял давно, лет в шесть. Потому в дальнейшем меня мало трогали истеричность Кириллова и метания Ивана Карамазова… Бог уже был мертв для меня. Гальванизация Достоевским всех этих проблем спасти ничего не могла, а рассуждения о гибнущих невинных детях, как аргумент существования Бога, и вовсе кощунственны… Потеря веры совершилась как-то мало-помалу, вдруг оказалось, что мешок Санта-Клауса пуст».

Как можно потерять веру в шесть лет? По всей видимости, это означает, что ее и не было, а был в лучшем случае какой-то набор внешних детских впечатлений от храма, икон, богослужения, кадильного дыма. Не было внутреннего соприкосновения с Богом. И главным препятствием на пути к Богу оказался отец. Даже мать, с которой Варлам всегда был близок, не смогла повлиять на это.

Шаламов пишет: «Очевидно, у человека существует какой-то запас религиозных чувств — тоже вроде шагреневой кожи, — тратится повседневно. И так как сложность жизни все возрастает, в этой возросшей сложности жизни нашей семьи для Бога у меня в моем сознании не было места. И я горжусь, что с шести лет и до шестидесяти я не прибегал к Его помощи ни в Вологде, ни в Москве, ни на Колыме».

Было бы чем гордиться. Неверие было для Варлама Шаламова не более чем формой протеста против доминирующей роли отца в его воспитании и его семье. Глубокий внутренний конфликт с отцом начался у него в раннем детстве. И он решил все в своей жизни сделать наперекор воле отца: «Да, я буду жить, но только не так, как жил ты, а прямо противоположно твоему совету. Ты верил в Бога — я в Него верить не буду давно не верю и никогда не научусь. Ты любишь общественную деятельность, я ею заниматься не буду… Ты веришь в успех, в карьеру — я карьеру делать не буду — безымянным умру где-нибудь в Восточной Сибири. Ты любишь хорошо одеваться, я буду ходить в тряпках… Ты жил на подачки, я их принимать не буду. Ты хотел, чтобы я сделался общественным деятелем, я буду только опровергателем… Ты ненавидел бескорыстную любовь к книге, я буду любить книги беззаветно… Ты ненавидел стихи, я их буду любить. Все будет делаться наоборот».

Таков был печальный итог воспитательской деятельности священника