Церковные Соборы в позднеантичной Италии (с хрестоматией) - Андрей Юрьевич Митрофанов Страница 87

современную Туринскому Собору, в 408 г. появился императорский закон, по которому «episcopale iudicium» (епископский суд) был доступен всем желающим. Вероятно, обилие таких прецедентов приводило к смешению внутрицерковных дел и дел уголовных, относящихся по римскому праву к компетенции светского суда. Лишь спустя полвека, в 452 г. императорская власть в лице Валентиниана III решится на серьезное ограничение епископского суда, определив, что «episcopalis audientia» доступна помимо клириков и мирянам, по взаимному согласию. Однако если мирянин будет настаивать на светском суде, то этому же суду окажется подверженным и клирик при том, что епископ сможет выставить судебного представителя (procurator) лишь при определенных обвинениях[692].

Шестой канон Туринского Собора касается неоднократно упоминавшейся выше схизмы епископа Феликса Тревирского, явившейся продолжением тяжелой для всей Западной Церкви присциллианской смуты. Ввиду принципиальной важности понимания обстоятельств, связанных с присциллианской смутой, для адекватного восприятия требований рассматриваемого постановления Туринского Собора, следует упомянуть основные этапы в истории присциллианского движения.

В первой половине 70-х. гг. IV столетия в Испанской Церкви появился некий мирянин Присциллиан, родившийся около 340–345 гг. и обладавший для тридцатилетнего возраста незаурядными способностями проповедника[693]. Присциллиан, проповедуя и привлекая на свою сторону многочисленных адептов, начал распространять учение весьма странного характера. Как очень точно отмечает А. Пареди, «на фоне, быть может, ортодоксального аскетизма, он попытался реформировать испанское благочестие, прибегая к сомнительным средствам, например, к систематическому использованию неканонических книг, ночным собраниям в засекреченных местах, длительным постам, в том числе и воскресным, обыкновению молиться нагими, астрологическим изысканиям, привычке не употреблять в пищу облатку при причащении в церкви, но приносить ее домой. Все это навлекло на него обвинение в манихействе, в безнравственности и магии»[694].

Подобные выводы позволяют сделать постановления антиприсциллианского собора испанских епископов в Августе Цезарейской (ныне Сарагоса), который, однако, не анафематствовал Присциллиана лично. Видные хронисты, повествующие о присциллианской смуте, изложили его взгляды только в общих чертах. В частности, Сульпиций Север свидетельствовал лишь о том, что Присциллиан был гностически образован, ведал тайны нечестивых наук и искусство магов[695], Идаций Аквефлавийский кратко отмечал, что означенный Присциллиан уклонился «in haeresim gnosticorum» (в ересь гностиков), совершенно не объяснив того, что же он имел ввиду под этим широким понятием[696], а Проспер Аквитанский утверждал, что, по несчастью, Присциллиан составил ересь, известную под его именем, из догм манихеев и гностиков[697]. Учение Присциллиана и его харизма очень быстро всколыхнули североиберийские церковные диоцезы. Вряд ли этот факт свидетельствует о незначительности богословских воззрений Присциллиана.

Е. Бабют в исследовании, посвященном присциллианству, выделил три основные темы в присциллианском учении, и на основании редких источников, в основном касающихся истории Испанской Церкви IV–V вв., подробно рассмотрел их в главе, которую назвал «Православие Присциллиана». На основании его исследования можно утверждать, что Присциллиан не был отвлеченным богословом, а скорее мистиком, опыт которого базировался на специфическом аскетическом учении. Главной темой в богословии Присциллиана была тема отношения человека и Бога, в рамках которой он утверждал, что человек, отдавая себя Богу, приобретает безгрешную истинную природу. Имея ввиду данное обстоятельство, новейшие богословы обвиняли Присциллиана в том, что он проповедовал о человеческой душе как об эманации Божества, созвучно доктрине оригенистов. Однако, согласно утверждению Е. Бабюта, доктрина Присциллиана носила этический, а не метафизический характер и предполагала видение именно нравственного единства Бога и человека. Присциллиан воспринимал единство Бога и людей подобным тому вневременному единению, которое присутствует в Церкви у Христа и христиан, указывая на то, что аскетическое совершенствование человека на пути к этому единству подобно семи дням творения. Отметая обвинения Присциллиана в исповедании модалистической савеллианской триадологии, Е. Бабют исследовал также его учение о «Filius innascibilis» (нерожденном Сыне). Именно от этого теологумена в первую очередь откажется под угрозой анафемы на I Толедском Соборе ученик Присциллиана Симфозий Асторгский, и именно этот теологумен будет решительно осужден в таком памятнике испанской канонической традиции как «Pastor Palensiae». Однако учение о «Filius innascibilis», с точки зрения Е. Бабюта, было крайне бессистемно и в силу данного обстоятельства не имело каких бы то ни было отчетливых савеллианских черт. Оно свидетельствовало лишь об отрицании Присциллианом тварности Сына в традиционном омоусианском смысле[698].

Присциллиан в этой связи предстает в качестве непонятого и отвергнутого учителя благочестия, основанного скорее на идее самовозвышения, чем покаяния, и которого именно поэтому обвинили в причастности к гностицизму, к тем самым нравственным грехам, против которых он восставал[699]. Трагедию его личности по-пастырски поймут из всех многочисленных западных епископов только три человека: свв. Амвросий Медиоланский, Мартин Турский и папа Сириций.

В октябре 380 г. двенадцать епископов основных городов тарраконской провинции и Аквитании, среди которых были Луций Тарраконский, Ауденций Толедский, св. Фебадий Агинский – знаменитый участник Ариминского Собора 359 г., Дельфин Бурдигальский (Бордосский)[700], Симфозий Асторгский[701] и ряд других, собрались на Собор в Августе Цезарейской, на котором осудили воззрения Присциллиана, не называя, как уже было отмечено, его имени. Собор на заседании 4 октября, происходившем, как сказано в актах Собора, «in secretario residentibus episcopis»[702] («в некоем потаенном месте»), принял восемь канонов, которые, вероятнее всего, осуждали именно аскетическую практику последователей Присциллиана. В данных постановлениях, в первую очередь, женщинам запрещалось учить в церкви, запрещалось также постится в воскресные дни, а во время Великого Поста прятаться в потайных комнатах, в горах или на чужих виллах (первый и второй каноны). Собор, кроме того, провозглашал вечную анафему тем, кто не вкушал немедленно Причастие, полученное в церкви, а также тем, кто в период от 17 декабря и до 6 января (дня Богоявления) удалялся из церкви, сидел в домах и виллах, уходил в горы или ходил босым, одним словом, практиковал несвойственные испанской церковной традиции аскетические упражнения (третий и четвертый каноны).

В дополнение к данным правилам Собор в Августе Цезарейской практически единогласно запретил епископам принимать в общение отлученных клириков, клирикам – удаляться от места служения по причине роскоши и тщеславия, или же, вследствие утверждения, что монах выше клирика, удаляться в монашеские общины (пятый и шестой каноны). В заключение отцы Собора запретили присвоение учительского имени в Церкви без согласия полномочной церковной власти, а также определили для посвященных Богу дев канонический возраст в сорок лет (седьмой и восьмой каноны)[703].

Собор, однако, при всей конкретности изданных постановлений, не исполнил, как уже было сказано, самого главного своего предназначения – он не назвал имени Присциллиана в качестве имени еретика. «Сарагосские каноны не выносят осуждения против какого-либо лица или против какой-либо группы»[704], – вследствие данного обстоятельства ситуация