Анатолий Маркуша - НЕТ Страница 25

– Не говорите. К концу дня мы все совершенно вареные делаемся.

Кислородное голодание, – сказал Хабаров. Женщина поглядела на крошечные ручные часики, вздохнула:

– Слава богу, всего пятнадцать минут осталось.

– Мне нужен ваш совет, – сказал Хабаров, – и помощь.

– Да.

– Тридцать седьмой номер, лаковые, самые лучшие, на спокойном каблуке.

– Разве можно покупать лаковые без примерки?

– Нельзя, но нужно. Понимаете, чрезвычайные обстоятельства.

- У вас капризная жена?

– Это маме.

– Маме? Вашей маме? Лакировки? Простите, но ваша мама, должно быть, не очень молодая женщина…

– Не очень молодая, но это как раз не имеет никакого значения.

– И на какую цену вы хотели бы туфли: есть за четыреста, есть за пятьсот.

– Цена роли не играет, хоть тысяча рублей, были б туфли хорошие.

– Завидую я вашей маме. Подождите, – и она ушла во внутреннее помещение. Минут через пять вернулась с зеленой заграничной коробкой в руках. – Вот, лак с замшей. Черные, строгие, лучше не бывает. Пятьсот восемьдесят.

Хабаров повертел туфли в руках. Подул на лак и, наблюдая, как свертывается и исчезает туманное пятнышко на остром носке туфли, спросил:

– Вам нравятся?

– Вы еще сомневаетесь? Да это не туфли – мечта!

– Мечта? Тогда выписывайте.

По дороге в кассу он задержался у лотка с парфюмерией, купил флакон "Красной Москвы". Духи были для продавщицы. Хабаров любил делать подарки, к тому же продавщица показалась Виктору Михайловичу симпатичной. Домой он приехал в десять минут десятого.

– Нельзя же так, Витя, – сказала мать. – Или не предупреждай, или являйся вовремя, или звони по крайней мере…

– Виноват. Внешние факторы помешали, и телефона под рукой не было. – Он посмотрел на мать, одобрил про себя ее черный вязаный костюм, заметил прическу парикмахерской выделки, скользнул глазом по ногам и строго сказал: – А что это за опорки у тебя на ногах?

– Почему опорки? Нормальные туфли, что ты болтаешь…

– По-твоему, нормальные, а по-моему – ужас. В таких туфлях из дому нельзя выходить, в крайнем случае – добежать до магазина или на рынок…

– Перестань, Витя. Откуда это у тебя: стыдно, неловко, – мать начинала сердиться, – туфли как туфли.

– А я хочу, чтобы ты была красивее всех.

– Если тебя шокирует мой вид, я могу не ходить. Не думаю, чтобы мое отсутствие кто-нибудь заметил…

– Еще чего! Пойдешь. Только переобуйся. Вот держи, – и он вытащил из-за спины зеленую коробку.

– Витя, ты с ума сошел! Это же туфли для невесты.

– Вот и хорошо. Не жмут? Мне нравятся. Совсем другие ноги.

К Алексею Алексеевичу они опоздали, и опоздали основательно: вместо двадцати ноль-ноль явились в двадцать один сорок. Компания была уже в сборе и успела поднять не один тост.

Во главе стола рядом с Алексеем Алексеевичем восседал пожилой, весьма почтенного вида полковник-связист. Место ведомого с другого боку занимала тучная женщина в темно-сером строгом платье. К ним примыкали еще двое гостей помоложе. Задавал тон связист:

– Видите ли, дорогие друзья, мы никогда ни до чего не договоримся, если не будем учитывать в каждом явлении элемент времени. Телевизионный приемник КВН казался нам каких-нибудь пять лет назад чудом. И справедливо! А что мы теперь говорим по поводу этого самого КВН?.. И тоже справедливо! Вот Елена Сергеевна ратует за распространение релейных линий. Как вынужденный этап в развитии телевизионной сети, я могу одобрить такое решение. Но пройдет лет десять – и про релейные линии никто не вспомнит. Мы поднимаем ретрансляторы на космические орбиты…

– Не слишком ли прытко – десять лет? – сказал Алексей Алексеевич.

– Нет! Не слишком, – выкрикнул полковник и хлопнул рукой по столу, – новое всегда кажется далеким…

В середине стола группой гостей верховодила дочь Алексея Алексеевича. Коротко остриженная голова, уверенный голос, властные движения. "Сразу видно, учительница", – подумал Хабаров, взглянув на эту основательную, не по годам уверенную в себе даму. Тут шел разговор литературный.

– Не знаю, как вы относитесь к статье Бушуева, но одно в ней, несомненно, ценно: в переводной литературе нельзя видеть одни только художественные достоинства и недостатки, надо еще обязательно учитывать воспитательное влияние, которое эта литература оказывает на нашу молодежь. Вот сейчас все читают Ремарка, а что в нем хорошего?

– Нина Алексеевна, чем же вам Ремарк не угодил? Это большой, умный писатель. Очень тревожный и честный…

– По-моему, я не говорила, что Ремарк плохой писатель. И если вам угодно, в том-то вся и беда – Ремарк хороший писатель, талантливый, но чему он учит наших девушек и юношей…

На дальнем конце стола разговаривали не столь активно, зато здесь усердно чокались.

Дотемна загоревший, жилистый мужчина совершенно неопределенного возраста объяснял своей соседке:

- Вы, Ксения Дмитриевна, конечно, к Алексею Алексеевичу ближе теперь стоите, но все равно вы про него не все знаете, а я знаю все. Когда мы в двадцать седьмом два месяца на Колгуеве, извиняюсь, припухали, Алексей Алексеевич похлебку из моржовых ремней жрал, а все равно острил. И я глубоко ценю в нем этот самый, как его… оптимизм. Поэтому и предлагаю: выпьемте за оптимизм!..

Анну Мироновну Алексей Алексеевич утащил на свой край стола. А Виктору Михайловичу сказал:

– Ориентируйся визуально, действуй самостоятельно, Витя.

Виктор Михайлович расположился между Ниной Алексеевной и жилистым, дотемна загоревшим мужчиной неопределенного возраста. Мужчина оказался бывшим бортмехаником Алексея Алексеевича. Хабарову налили водку. Он выпил. Бортмеханик спросил:

– А вам известно, почему на моторе два магнето ставят?

– Для надежности, – сказал Виктор Михайлович.

– Молодец. Правильно соображаешь, – сказал бывший бортмеханик, покрутил ладонью над бутылкой и тут же налил Хабарову вторую стопку.

Виктор Михайлович выпил еще и почувствовал, как исчезает скованность.

А стол делался все оживленнее, все шумней. И, как всегда в больших, в значительной степени случайных компаниях, события разворачивались неуправляемо. Не было тут ни режиссера, ни тамады. И даже при самом добросовестном стремлении к последовательности и точности едва ли кому-нибудь удалось бы восстановить картину вечера во всей ее пестрой полноте.

Стол сдвинули к стене. Замурлыкал проигрыватель. Посередине комнаты танцует несколько пар. Опершись об острый край потускневшего от времени рояля, Хабаров стоит рядом с Алексеем Алексеевичем. Старик настроен добродушно и, видимо, доволен вечером.

– Люблю, когда люди приходят. Люблю шум и бестолковщину вот таких сборищ, – говорит Алексей Алексеевич. – Нельзя все по плану, все по плану…

Подходит бортмеханик. Алексей Алексеевич спрашивает:

– Вы познакомились, Витя? Это – Фома. Золотой человек. В двадцать седьмом мы с ним на Колгуеве околевали, два месяца без связи, а погодка – страх божий, и ни разу Фома не пискнул. Два месяца анекдоты рассказывал…

– Будет уж, Алексей Алексеевич, – анекдоты. Это тебе нынче так кажется, а тогда не до анекдотов было… Не чаяли выползти.

– И выползли!

– Ты везучий, ты всегда выползал.

Алексей Алексеевич морщит лоб и говорит медленно, с растяжкой, будто взвешивает каждое слово:

– Везучий. Кто-нибудь всегда ходит в везучих, Фома. Я просто всю жизнь старался не слишком на рожон лезть. Меня на слабо трудно было завести. Вот и считалось – везучий. Теперь он, – Алексей Алексеевич показывает на Хабарова, – теперь Виктор Михайлович в везучих числится, хотя двадцать с лишним лет за главного везуна Углова держали. Не верю я в судьбу. Не верю на самом деле. Но если она все-таки существует, одно могу сказать: не играй с судьбой в очко, не играй!

– Справедливые твои слова, Алексей Алексеевич, – мы должны за них немедленно выпить, – говорит Фома и тут же исчезает.

– Хорошо у вас, Алексей Алексеевич, – говорит Хабаров.

– Правда хорошо? Если правда, я рад.

– Конечно, правда. А по какому поводу все-таки сабантуй?

– Шестьдесят восемь, Витя.

– Ну да?

– Точно – шестьдесят восемь. Только тихо! Никаких поздравлений не надо, и соболезнований тоже не надо. Все идет как и должно идти.

Появляется бортмеханик. Осторожно, боясь расплескать, несет три наполненных до краев фужера, скользко стоящих на большой тарелке с золотой каймой.

– Шампанского сорок процентов, ликера – двадцать, коньяка – двадцать, лимонного сока – двадцать. Годится? Говорят, сам царь таким коктейлем баловался. Правильно? Если правильно, прошу!

Они чокаются, пьют. И Фома просит Алексея Алексеевича: