Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм Страница 12

«Ой, Эйл молей рахамим!» — ашкеназская передача начала поминальной молитвы на иврите: Эль малле рахамим («Бог, исполненный милосердия»). В сознании поэта сопрягаются и одновременно противостоят друг другу два осенних пейзажа: яркий, насыщенный красками ландшафт далекой Эрец Йисраэль с ее ослепительным солнцем, виноградниками, маслинами, лилиями — и российский осенний ландшафт со злыми ветрами, ворохами листьев; единственная яркая краска, оживляющая этот пепельный тревожный ландшафт, — красная, напоминающая о насилии и крови (это прежде всего налившиеся кровью листья липы, обычно желтые):

Ах, тишрэ, тишрэ[52],Скиталец мой усталый,Шагай же тишеПо городским бульварам.

Здесь не отрежетСедые кудри миндаляЗолотыми ножницами солнце,?Не качает лилия впросонках

Свой колокольчик нежныйПод шепоты полян.

Здесь не уронятМаслины на сухой песокЧерные чеканенные серьги,Виноградник аромат осеннийНе перельет суровоВ сосуды плоские лесов.

Здесь только липы

Налиты кровью до того,Что полопались аорты листьев,Здесь над куполами ветер злится,Вечерний пепел сыпет[53]На плеши медные голов.

Ах, тишрэ, вечный,Я Саваофом вызван, —Зажгу ли свечи

Ветхозаветной жизни?

Стиль Ройзмана по-имажинистски предметен, пластичен и одновременно парадоксально метафоричен. Сквозь призму библейских аллюзий (в частности, на сны фараона, которые Иосиф толкует как указание на грядущие бедствия Египта, а также на пророческие книги и Плач Иеремии) поэт передает свое видение вздыбленной Гражданской войной России, несущей возмездие за погромы и убийства:

О, смотри, моя свеча,В лоно древнего Востока:Буду, буду отвечать,Повторился сон жестокий:

Семь колосьев тощихПоглотили тучных семь!

Рви одежды Север,Вретищем покройся Юг!Ваш народ просеютСквозь решета гибелиМстительные зыбиГрозных, межусобных вьюг!

Сбреет поле засуха, —Вместо финика — помет,Вместо смачных вин — моча!

Рыть могилы заступу,Ветру колыбель качатьВ листопад клочкам знамен!

Плачем похороннымПрошуршать траве страны,Песней погребально нытьПтицам о погромах.

Так земля нагаяПасть железную откроет, —Человека в черном чреве,Как в давильне виноград,И, ослепшая от крови,Под камнями града черепВдребезги!

Однако сердце поэта исполнено надежды на преображение мира, как несет надежду на милость Господню светлый и строгий праздник Йом-Киппур, как соединяет скорбь и ликование скорбно-торжественная молитва Коль нидрей:

А в окнах синагогиПунцовые ветвиЗакатных пальм.

Седой раввин —Вассанский дуб — не дрогнет?В Шмойне Эсрей[54] заветных.

Борух, Ато, Адоной!

О, верные Ягве марраны,Я — в пламени ваших костров,И вот отрекаюсь, попранный,От прежних зароков и строк.

И, кровью из сердца семиждыКропя, как плоды Аарон,Мое огневое Кол нидрей/ Я в жертву кладу за народ.

Шма, Исроэл!

Это ланями дрожатКолокольчики на Торе,Как под лезвие ножаПрихожане хору вторят.

Это щит Давида всталНовою луной сегодня,И поет в конце постаРог о радости свободней.

Это душу от землиСаваоф высоко поднял,

И голубкой та гульлитНа Его благой ладони.

Шма, Исроэл,Адоной Элогейну,Адоной Эход!

Душа поэта и всего народа не случайно предстает голубкой в руках Всевышнего — образ, отсылающий сразу и к Книге Псалмов, и к Песни Песней. Рог, поющий о радости (как и «червленый рог», упоминавшийся ранее), — шофар, древнейший еврейский ритуальный музыкальный инструмент, созданный, согласно преданию, из рога того барана (агнца), который был принесен в жертву вместо Исаака во время несостоявшегося жертвоприношения Авраама (см. Быт 22). В шофар трубят в годину самых великих праздников и самых великих бедствий, чтобы услышал Всевышний. С трубления в шофар начинается праздник Рош га-Шана — Нового года. Именно в шофар должен трубить Мессия, который въедет во врата Иерусалима на белом осле. Его приближение приветствует поэт в цикле «Новый год» (1923);

Одевай же, осень, пышноВ тонкий пурпур и виссонНаклонившегося ТишриК чашам бронзовых весов.

Слушай скрип сандалий тирских,Протруби в бараний рог:Новый Гость Востока близкоС Книгой о судьбе миров.

В небе головою овнаПеред ним луна зашла,И в глазах скрижалью новойРазвернулся красный флаг.

У него все тот же посохТысячу шестую летМиндалем розоволосымРасцветает на земле.

Омывай же ноги Гостю,Осень, грустная сестра:Рош Гашоно звонко броситЗолото Офирских стран.

Как явствует из контекста, мессианские надежды М. Ройзмана связываются с потрясениями и революционными преобразованиями, произошедшими и происходящими в России. Ему кажется, что возродилось героическое время Хасмонеев (Маккавеев), время борьбы за истинную свободу, что вместе с обновляющейся Россией переживут обновление все ее дети, все составляющие ее народы, в том числе и евреи. Молот Йегуды Маккаби (Иуды Маккавея), который обрушился на врагов в древние времена (согласно народной этимологии, прозвище Маккаби происходит от слова «молот»), ассоциируется в сознании поэта с молотом на красном флаге:

Пью вино воспоминаньяВ заповеданной главеО грозе былых восстанийМаккавейских сыновей…

Сокрушил мечом ИудаВойско Антиоха[55] в прах, —Колесницы, башни — грудойВ пасть Хоронского костра[56].

И вождя прозвал ИзраильМолотом за тот удар,На кровавых маках краяПесни мятежа создал…

Слышу рев, и лязг, и грохот:Лагерь Горгия[57] — золой,

И на вражеских воротах —Бусы вражеских голов.

И на стяге в блеске молний,За Хевроном далеко,Золотом расшитый молотСмотрит в озеро веков.

Древний Хеврон, где раскинул некогда шатры, придя в Землю Обетованную, праотец еврейского народа Авраам, древний центр колена Йегуды, символ самой Иудеи, рифмуется в сознании поэта с Россией. Он наивно верит в то, что доблесть и мудрость древнего народа, его традиции, его несгибаемая вера понадобятся новой России:

Только осень леденеет,Только полночь глубока, —Пей из книги Хасмонеев,О душа, второй бокал!

Я при встрече Рош ГашоноНе посыплю хлеб золой,А в России сокрушеннойПрокричу ему: «Шолойм!»

Даст червонные доспехиТополь в северном лесу,И седые ночи с песнейЛук и стрелы принесут.

Ибо в мире повторимыОгневые времена,От которых кровью принялИ борьбу, и бунт, и знак!

Ибо с веткою маслины,В радуге семи свечей,Проворкует год счастливыйСлава на моем плече!

Поэт с искренней и трогательной любовью пишет о России и сокрушается, что она долго была ему и его народу не матерью, но мачехой. Тем не менее он видит ее в светлом образе седой усталой матери и тревожится за ее судьбу, ищет для нее слова утешения:

Еще задорным мальчикомТебя любил и понимал,Но ты была мне мачехойВ романовские времена.

А разве ты не видела,Что золотой пожар возникОт зависти и гибелиИ человеческой резни?

Что снеговыми вихрямиКружился выщипанный пухИ сам кружил притихшуюИ сумасшедшую толпу?

И я, покорный пасынок,Тужил, что вместе не погиб,Тужил над желтой насыпьюЕдиноплеменных могил.

И ждал, пока ты, добрая,Придешь на утренней зареУсталого и скорбногоПо-матерински пожалеть.

И вот в пушистом пурпуре,Седая, светлая, стоишь,И слезы, слезы крупныеСбегают на глаза твои.

Ах, что сказать мне наскоро?Каких же не хватает слов?И я целую ласковоМорщинистый, спокойный лоб.

Ведь я задорным мальчикомТебя любил и понимал,Но ты была мне мачехойВ романовские времена.

Поэт верит, что две его родины — Земля Обетованная и Россия — могут породниться. Недаром Россия предстает в образе моавитянки Рут и ее свекрови, скиталицы и страдалицы Наоми (Нооми), пришедших в Иудею, в Бет-Лехем (Вифлеем; в ашкеназской версии — Бейс-Лехем), который стал родиной и для язычницы — а отныне иудейки — Рут. И вновь серп в руках Рут, жнущей на поле Боаза (Вооза; у Ройзмана — Воаз), как и серпы других жнецов, ассоциируются с золотым серпом на знамени, но одновременно — с серпом месяца на небе; сама же жатва символизирует грядущие счастливые дни (цикл «Новый год»):