Галина Синило - Танах и мировая поэзия. Песнь Песней и русский имажинизм Страница 14

В оригинале процитированный Ройзманом стих (Песн 4:7) звучит следующим образом: Кушах йафа райати умум эйн бах («Вся прекрасна ты, подруга моя, и нет в тебе изъяна»; ср. перевод И. М. Дьяконова: «Вся ты, милая, прекрасна, и нет в тебе изъяна»[60]).

Это не просто излияние чувств, но тоска по духовной прародине, по далекой родине, по Земле Обетованной:

А мне — ночной сонный воздухИ фиолетовый затон,Где расцветут снова звездыСмоковницею золотой.

И тишина. Но такая,Что ангел смерти задышал,И белый вздох — лепесткамиРассыпается в камышах.

Но широко, по уклонам,Где серой пахли мятежи,Под пурпуром балконаТоска библейская лежит.

И только здесь слышу зовыЗемли скорбящей. Это сынМать приласкал скорбным взором,И солена слеза росы!

О брат! душа грустно смолклаИ, как смоковница, в плодах!О брат, сорви эти смоквы,Которые тебе создал!

Образ возлюбленной неизменно сливается в сознании поэта с героиней Песни Песней, а прекрасная Суламифь становится символом еврейского народа, красоты его души, неугасимости его духа, как в стихотворении «Уже по Саронской долине…» (август 1923). Здесь уже сама упомянутая в первой строке Саронская долина вводит топику Песни Песней, и этот ряд продолжен «газелями», «росными розами», глазами как «пара печальных голубок» (ср.: «…Твои очи — голубицы»; «Твои очи под фатою — голубицы…» — Песнь 1:15; 4:1)[61]:

Уже по Саронской долинеГазели скользят наугад,

И росные розы пролилиДушистую кровь на луга.

И ты у горбатого дубаИдешь по тропинке назад, —И пара печальных голубок —Твои голубые глаза.

И вновь кипарисы привстанутРядами зеленых свечей,Едва ты приблизишься к стану,Качая кувшин на плече.

Такой зарисовывал в детствеНа дне беспокойной души,Такой суждено и зардеться,Чтоб жизнь не могла потушить.

А ты, иудейка Сарона,Быть может, не слышишь одна,Что плещется радуга громкоЦветным журавлем у окна.

Чем дальше, тем больше М. Ройзман расставался с иллюзиями по поводу того, что в постреволюционной России может быть сохранен милый его сердцу традиционный уклад еврейской жизни, что вообще может уцелеть еврейская культура. Он все более отчетливо понимал, что она уходит в прошлое вместе с поколением родителей. Эта ностальгия по уходящему пронизывает цикл «Суббота», особенно стихотворение «Я помню на окнах моих…» с посвящением: «Моей матери». Здесь особенно замечательна имажинистская наглядность, конкретность, живописность, почти физически ощутимая фактурность образов. Стихотворение построено на контрасте ликующих ярких красок, кажущихся невозможными в северном снежном ландшафте, и все более подступающего холода смерти:

Я помню на окнах моихСемь веток серебряной пальмы,И северный ветер затих,Играя на лютне хрустальной.

И лишь постучится в дома,Как шамэс[62], хромающий вечер,Затеплит любимая матьСубботние тонкие свечи.

И каждой жемчужной серьгойИ бисером платья сверкая,Как душу ребенка, огоньЛюбовно обводит руками.

И помню: поставит на столВенком бирюзовым бокалы,И рыбу в шафране густом,И рядом румяные халы,

И чашу пушистых маслин,Гранатов упругих и крупных,И круглый граненый графинС вином, распускающим пурпур.

И помню: натоплена печь,И мать поглядит, как стынутГлаза золотистые свечЗа окнами в снежной пустыне,

И, кутаясь в старый платок,Отца поджидает спокойно,Пока дребезжащий звонокВнезапно не вздрогнет спросонок.

Ах, помню, всё помню теперь,Встречая серебряный вечер;Но кто же, о сердце, тебеЗатеплит веселые свечи?

Быть может, до выноса в гробМеня под свечами положат,И свечи уронят на лобГорячие белые слезы…

С одной стороны, поэт ощущает как некую милость судьбы то, что он родился в славянском пространстве и пишет по-русски, с другой — ему все больше хочется запеть на языке отцов. Он ощущает все большую тоску по стране отцов, откуда родом его душа — «белая голубка», в то время как тело родилось здесь, в славянском городе (так повторяется с вариациями знаменитая ситуация, заданная Йегудой га-Леви: «Я на Западе, а сердце — на Востоке без остатка…»):

О, мне, быть может, и отрадноЗапеть на языке отцов?О том, что яхонт виноградаТак ароматен и пунцов,

Что так пленительны олениС Ермонской голубой горы,Так четки притчи и веленьяИ так торжественны пиры,

Так целомудренны законыИ первородные грехи,Так любят посох АаронаВоинственные пастухи.

И, может быть, в том чья-то милость,Что тело смуглое моеВ славянском городе родилосьИ песни Севера поет.

Душа же — белая голубкаИз девственной страны отцов —Грустит о винограде хрупком,Чей яхонт сладок и пунцов.

И голубка, и виноград отсылают к топике Песни Песней, но она все более меркнет в поэзии Ройзмана, как угасает сама поэзия. Уходит смысл бытия, все более очевидными становятся ложь, царящая вокруг, и самообман. Главной своей ошибкой поэт считает то, что поверил в возможность существования чудного Сада в метелях севера, что слишком доверился языческому миру, обернувшемуся насилием, кровью и ложью:

О, в этом черствая суровость,Языческий упорный гнев,Что сердце жило и боролосьИ пело в золотом огне.

И опьянен, и слеп, и болен, —Я перепутал все мирыИ сад серебряных магнолийВ метелях севера открыл.

Но грусть и тишина и радостьПролились на земную грань,Как сок прозрачный виноградаВ мою иссохшую гортань.

И вдруг я понял, что коварноСебя, как недруг, обманул,Что это вьюга заковалаВ снега холодную страну,

Что кровь червя и человекаВпитал языческий закат, —И ложь от века и до векаДолжна безумствовать в строках!

Это было прощанием с поэзией, с имажинизмом, с языком Песни Песней, воспоминанием о которой становится «сок прозрачный винограда» в иссохшей гортани поэта.

Параллельно с М. Ройзманом свое слово в поэзии имажинизма и в интерпретации Песни Песней сказал Леонид Кондратьевич Чернов (Малошийченко; 1899–1933), член «Воинствующего ордена имажинистов», поэт, прозаик, очеркист, драматург и переводчик, погибший от туберкулеза в возрасте тридцати четырех лет. Согласно данным Э. М. Шнейдермана[63], Л. Чернов был родом из города Александрия Херсонской губернии. Уже в местной гимназии он увлекся литературой, издавал рукописный юмористический журнал и из-за излишнего увлечения своим журналом даже был отчислен за неуспеваемость из гимназии и затем окончил ее в Кишиневе. В 19171924 гг. поэт скитался по Украине, недолго учился в университете, увлекся сценой и играл в различных украинских театpax. В 1921 г. был принят в Театр им. И. Франко, играл на сцене с выдающимися актерами Г. Юрой и А. Бучмой. Весной

1922 г. Чернов принял участие в создании в Кременчуге объединения «Махудрам» (Мастерская художественной драмы), просуществовавшего всего лишь до конца года. Однако он успел написать пьесы «Бог Авраама» и «Действо про царя Максимилиана», перевел на украинский язык несколько комедий Мольера, а также пьесу Л. Андреева «Человек, который получает пощечины». Стихи Л. Чернов писал не только на русском, но и на украинском языке, а с середины 20-х гг. полностью перешел на украинский.

Многое из того, что Л. Чернов писал до 1921 г., осталось неопубликованным. Сам поэт скептически смотрел на свои произведения этого времени как на сугубо ученические опыты. Осенью 1922 г. он организовал группу имажинистов, в которую, помимо нескольких молодых поэтов, вошла художница Виктория Белаковская, ставшая женой Чернова. Летом 1923 г. Чернов побывал в Москве, где познакомился с имажинистами, а затем отправился во Владивосток. Там он прожил около года и издал свой единственный имажинистский сборник — «Профсоюз сумасшедших» (1924; вышел в декабре 1923 г.), куда включил стихотворения 1921–1923 гг.