Валерий Рабинович - История зарубежной литературы XIX века: Романтизм Страница 15

Эмили Дикинсон – американский поэт по факту своей жизни в США, но при этом своей поэзией принципиально не совпадала с современной ей Америкой, ее образ мира был в некотором смысле «анти-уитменовским», чуждым какому-либо самоутверждению, самовозвеличению. Если Уитмен всем своим творчеством декларирует: Я – велик своей принадлежностью к великой Америке, то поэзия Эмили Дикинсон заявляет нечто сущностно противоположное:

Как безумно скучно быть Кем-то – и –громогласно – на все болото –как Лягушка – Имя свое оглашать –К Восторгу всего Бомонда.

Как счастлив – Камень у Дороги –безвестный – серый – одинокий –себе не строящий карьер –и не боящийся химер –одетый темно-бурым Мхом –одежда Вечности на нем.И независимый – как Солнце –самим собою остается –Безвестным серым Камнем у Дорогинесущим Крест – завещанный от Бога.

Отсюда же и принципиальный отказ Эмили Дикинсон от прижизненных публикаций («Публикация – продажа Чувства и Ума»): уже после смерти Эмили Дикинсон ее сестра случайно обнаружила листы и самодельные тетради, исписанные стихами.

Поэзия Эмили Дикинсон исключительно метафизична; все, что есть в ее поэзии, – в контексте Высшего: и природа, и человеческая душа:

Кто кинул Радугу наверх,кто движет ход Небесных Сфер –чье светится чело?Чьи пальцы греют сталактит –кто счел жемчужины в ночи –следя – чтоб все сошлось?

И кто построил этот Дом –так окна занавесил в нем –что дух молчит – скорбя?И кто – отдав мне мелкий скарб –меня отправит без фанфар –куда – не знаю я?

В этот целостный, созданный Богом, мир для Эмили Дикинсон входит и смерть, в том числе – ее собственная смерть, и она заглядывает за пределы своей собственной жизни, представляя, что будет потом («Я Похороны видела свои», «Я смерть свою устала ждать»):

…Вдруг тонкая струна во мне оборвалась,я опрокинулась – и полетела вниз –о множество миров в полете ударяясь,а после – все – моя исчезла жизнь.

Выросшая в пуританской семье, Эмили Дикинсон всерьез пыталась принять и полюбить Бога – без колебаний и сомнений, а свое и вообще человеческое «недохождение» до Бога воспринимала как собственную и вообще человеческую ущербность.

Наш Бог – очень несчастный Бог.Ему, наверное, больно видеть,Как мы безумно любим все,Что мы должны бы ненавидеть.

И все же ее поэзия проникнута страхом смерти, страхом последнего предстояния перед Богом:

…Вот если б Бог чуть-чуть вздремнулИли ушел на вечер в гости –чтоб нас не видеть – если б так,Но Он не покидает Мостик.

Как в Телескоп – Он видит все –Я б убежала – если б можно –от Бога, от Святого Духа –но Судный День грозит безбожным.

Отсюда и страх смерти как последнего, «предельного» предстояния перед Богом («Уйти совсем на Небеса?..»).

Но я не верю – если б ямогла поверить – тоушло б Дыханье из меня –а я хочу ещенемножко посмотреть на Мир –не то что те – кого веснойоставила я взапертилежать в земле сырой.

Поэзия Эмили Дикинсон – поэзия «сновидческая», поэзия прозрений и озарений, напряженно вглядывается из земного мира – в Вечность.

Особое место в американской литературе занимает Эдгар По (1809–1849), чье творчество еще при его жизни нашло живой отклик в России (первые русские переводы Э. По были замечены еще В. Г. Белинским).

Американский романтик Э. По по своему образу мира гораздо в большей степени романтик, нежели американец. Если, например, в художественном мире Г. Лонгфелло в метафизический контекст оказывается помещенной американская цивилизация, то в произведениях Э. По американский контекст если и присутствует, то он вторичен, сюжеты его новелл универсальны, «вненациональны».

Более того, Э. По и своей жизнью, и своим творчеством не вполне вписывался в рамки молодой американской цивилизации, один из базовых постулатов которой человек – хозяин своей судьбы. В эту модель мира едва ли мог вписаться фантастический мир, созданный Эдгаром По, мир, в котором всегда (за редким исключением) есть место не счастливому чуду, а непостижимому потустороннему вторжению, ужасному, уничтожающему. В качестве своего рода «ключа» к художественному миру Э. По можно рассматривать его поэму «Ворон». Собственно содержание большинства новелл Э. По определяется «полюсным» противопоставлением, представленным в поэме: бюст Паллады – Ворон (Приложение 3).

Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думойНад старинными томами я склонялся в полусне,Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался,Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне.«Это верно, – прошептал я, – гость в полночной тишине,Гость стучится в дверь ко мне».

Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья…И в камине очертанья тускло тлеющих углей…О, как жаждал я рассвета! Как я тщетно ждал ответаНа страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя:«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,Поздний гость приюта просит в полуночной тишине, —Гость стучится в дверь ко мне».

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,Я сказал: «Не осудите замедленья моего!Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясныйСлишком тих был, стук неясный, – и не слышал я его,Я не слышал» – тут раскрыл я дверь жилища моего; –Тьма, и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,Лишь – «Ленора!» – прозвучало имя солнца моего, –Это я шепнул, и эхо повторило вновь его,Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся – обернулся – содрогнулся, –Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,Там за ставнями забилось у окошка моего,Это ветер, усмирю я трепет сердца моего,Ветер, больше ничего».

Я толкнул окно с решеткой – тотчас важною походкойИз-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво,И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,Он взлетел – и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,Видя важность этой птицы, жившей долгие года.«Твой хохол ощипан славно, и глядишь ты презабавно, –Я промолвил, – но скажи мне: в царстве тьмы, где Ночь всегда,Как ты звался, гордый Ворон, там, где Ночь царит всегда?»Молвил Ворон: «Никогда».

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда –Сел над дверью – говорящий без запинки, без труда –Ворон с кличкой: «Никогда».

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,Точно всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,Завтра он меня покинет, как Надежды, навсегда».Ворон молвил: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,«Верно, был он, – я подумал, – у того, чья жизнь – Беда,У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченьеРек весной, чье отреченье от Надежды навсегдаВ песне вылилось – о счастье, что, погибнув навсегда,Вновь не вспыхнет никогда».

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежнойОтдался душой мятежной: «Это – Ворон, Ворон, да».Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда»,Страшным криком «Никогда».

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,И с печалью запоздалой, головой своей усталой,Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда:Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,Не прильнет уж никогда.

Но, постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,То с кадильницей небесной Серафим пришел сюда?В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье!Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»Каркнул Ворон: «Никогда».

И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты, иль дух ужасный,Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, –Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?»Каркнул Ворон: «Никогда».

«Ты пророк, – вскричал я, – вещий! Птица ты иль дух зловещий,Этим Небом, что над нами – Богом, скрытым навсегда –Заклинаю, умоляя, мне сказать, – в пределах РаяМне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»Каркнул Ворон: «Никогда».

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!Ты из царства тьмы и бури, – уходи опять туда,Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,Удались же, дух упорный! Быть хочу – один всегда!Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь – всегда!»Каркнул Ворон: «Никогда».

И сидит, сидит зловещий. Ворон черный. Ворон вещий,С бюста бледного Паллады не умчится никуда,Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,И душа моя из тени, что волнуется всегда,Не восстанет – никогда!

Поэма «Ворон», безусловно, принадлежит к романтической традиции. Метафизическая открытость. Замкнутое пространство комнаты – и черная бесконечность за ее пределами. Все атрибуты – повышенной, сверхреальной насыщенности. В момент появления Ворона поэт, «полный тягостною думой», склонялся «над старинными томами», причем именно в полночь. Сам Ворон всего одним словом, постоянно повторяемым, несет метафизически абсолютную данность – «Никогда!» Данность, отрицающую всякие компромиссы и «промежуточные варианты», лишающую надежды хотя бы на частичное спасение. «Никогда!» – как абсолютное противопоставление всяким «Может быть». Сама любовь, которая навсегда в прошлом, также приподнята над действительностью, «надреальна». Любимая –