Михаил Ямпольский - Пригов. Очерки художественного номинализма Страница 36

Таким образом Кьеркегор, предвосхищая приговское понимание постмодернизма, постулировал полную невозможность прямого личного высказывания. Всякое высказывание у него всегда пронизывается эстетическим пафосом, а потому утрачивает связь с экзистенцией Я. Место автора всегда занимает Другой, псевдоним. Именно этим, возможно, объясняется неприятие Приговым любых «прямых» выражений пафоса, аффекта, столь отталкивающее для него, например у Ерофеева. Аффект для него – всегда формальная конструкция, продукт «эстетической» (в смысле Кьеркегора) «искренности».

Отрицание возможности личного высказывания как будто противоречит животной онтологии икскюлевского типа. У Икскюля зверь всегда идентичен самому себе, хотя бы потому, что неизменным является пузырь окружающей его среды, Umwelt’a[253]. Человек отличается от животного тем, что никогда не совпадает с самим собой; все, что он говорит, сразу принадлежит другому. Хайдеггер утверждал, что онтологическое различие между животным и человеком заключается как раз в том, что животное живет в своем естественном окружении, а человек способен расширять это окружение, превращая его в «мир». Отсюда известное положение Хайдеггера о том, что животное «бедно миром» (weltarm). Открытость человека миру описывается Хайдеггером как его способность перенести себя (sich versetzen) в другого, в каком‐то смысле даже в животное, способность смотреть на мир глазами другого. Эта способность к переносу (Versetzbarkeit), как замечает Хайдеггер,

состоит именно в том, что мы являемся самими собой, что только и позволяет нам совпадать с другим, одновременно являясь другим по отношению к нему[254].

Действительно, волк не может «перенестись» в Я иного волка. Между ними нет различия. Волк как воплощение вида не обладает ни достаточно открытым миром, ни достаточно сильной индивидуальностью, чтобы перенестись в существо иного волка и сохранить свое от него отличие.

Приговский гений, будучи зверем, выражает особость своей природы способностью совпадать с другим, не сливаясь с ним. Способность эта никак не может быть отнесена к животной онтологии. Кьеркегоровское отделение автора от себя самого, возникающее в результате невозможности личного высказывания, приводит к постоянному раздвоению авторского Я на экзистенциальное и эстетическое. У ДАП мы также имеем удвоения, которые описываются им в категориях паразитирования. Авторский голос, раздваиваясь, всегда паразитирует на чужом голосе. Известно, какое место в творчестве Пригова занимали своеобразно понятые пародии. В 2002 году он опубликовал небольшой сборник «Неложные мотивы», состоящий из девяти циклов, написанных «по мотивам» девяти российских поэтов. В предуведомлении к сборнику ДАП объяснял, что в прошлом он «паразитировал» исключительно на столпах отечественной словесности, а на сей раз выбрал для поэтического симбиоза «стихи людей еще не канонизированных»:

Я как бы входил в живой и непосредственный контакт с ними, притворяясь соавтором, толкователем, нисколько (может быть, опять‐таки по собственной гордыне) не умаляясь перед ними. Но и, конечно, конечно, прилипал к ним как уже упомянутый и неистребимый в себе паразит, используя их – но уже не славу и имидж, как в случае с великими, а начальный творческий импульс, их находки и конкретные сюжетные и словесные ходы, на которые бы меня самого и не достало бы. Заранее прошу прощения у авторов, мной использованных, что я не испрашивал разрешения, что своим вмешательством я нарушил некое табу суверенности творческой личности (слабым оправданием мне в этом может служить моя собственная открытость любому вторжению в мою деятельность – приходите, дорогие, вторгайтесь!)[255].

«Паразит» – это существо, повадка которого, определяется Другим, а потому это существо, чья идентичность определяется не столько его собственной «способностью», если использовать термин Хайдеггера, сколько его приспособленностью к способности другого. В книжке есть цикл по мотивам поэтессы Юлии Куниной. Стихи эти написаны Приговым от лица женщины (что делалось им многократно). Свое толкование стихов Куниной ДАП называет «пристальным и пристрастным»:

Оно есть сильное толкование. То есть такое толкование, которое зачастую мало что оставляет от толкуемого материала[256].

И действительно, «паразитизм» «Неложных мотивов» – чрезвычайно энергичный. Речь идет не о пристраивании к чужой идентичности, но ее радикальной дестабилизации. В кунинском цикле есть одно примечательное стихотворение:

Нагие обовьём друг другаКак спиралиНо я тебя не вижу, ты так тугоСкручен

Вниз головой, как Пётр – сначалаТебя ещё я различалаПо пульсу

А после – после по причинеПонятнойТебя уже в своей вагинеРазличала лишьОбнаружилаРазличила[257].

Пригов сознательно играет на двусмысленности, вытекающей из первой строки стихотворения, где описание ребенка в утробе поэтессы предстает в терминах полового акта. Очевидно также, что текст этот тематизирует само состояние «паразитирования». Эмбрион (и одновременно фаллос) в теле поэтессы – это сам Пригов, скрученный в жгут и вплетенный в тело своего невольного соавтора. Его текст в режиме «сильного толкования» выкручивает тело исходного текста[258], создавая некого двутелого монстра. Упоминание перевернутого Святого Петра тут показательно. Известно, что Петр изъявил желание быть распятым вниз головой, так как не считал себя достойным умереть смертью своего Господа. Смерть эта, запечатленная во множестве картин от Мазаччо до Караваджо, именно в силу перевернутости тела оказывается «сильным толкованием» смерти Господа, его пародией (пародия часто прибегает к переворачиванию высокого в низкое и т. д.).

В этом проникновении в тело другого, в «соитии» с ним паразит утрачивает свою идентичность, соединяется с другим, из которого его нельзя вычленить. Петер Слотердайк в своей философии сфер, которая, вероятно, кое‐чем обязана пузырям Икскюля, высказал предположение, что каждая сфера – своего рода Umwelt, – заключающая в себе человека, обязательно содержит в себе двоих. Сферы у Слотердайка подчиняются принципу удвоения. Этот двойник может быть невидимым, как демон Сократа, душа умершего или ангел-хранитель. При этом ангел в паре с человеком, по мнению Слотердайка, представляет некую уникальную всеобщность, то есть именно смешение видового (как у зверя) с единичным:

С когнитивно-теологической точки зрения многое говорит за то, что божественный интеллект мог заметить лишь такие двуединые человеческо-ангельские множества; изолированные только-люди были бы для него невидимыми и в силу своего сингуляристского аутизма ускользали бы от всякого со-знания. Таким образом, индивидуальный ангел является некой оптической линзой, сквозь которую божественный интеллект рассматривает индивида. Если ангел исчезнет, не станет и интеллигибельного индивида; его можно будет лишь воспринять, но не познать[259].

Грубо говоря, Кунина должна стать умопостигаемым двойником Пригова, должна придать фантом идентичности «паразиту», не имеющему определенности, пораженному «сингуляристским аутизмом»: «Но я тебя не вижу, ты так туго / Скручен». Или: «…сначала / Тебя ещё я различала / По пульсу». Индивидуальность «паразита» неуловима, ведь он становится частью иного тела. В разговорах с Балабановой Пригов говорит о своей неприязни ко всякой устойчивой идентификации[260]. На вопрос же Балабановой, каким зверем мыслит себя ДАП, он отвечает: «Птицеволк». На просьбу интервьюера объяснить, что он имеет в виду, Пригов говорит:

Вид птичий, и некое такое неутопание при беге, неутопание в земле. Не очень быстро, невысоко, но над землей. А волчье – это настороженность, нюх, реакция, убегать-подбегать – вот это все[261].

Пригов выбирает для выражения своей идентичности некий невообразимый тотем. При этом элемент птицы в этом тотеме – тематизация ускользания образа, движения между «сферами», между «пузырями». Его птица не идет по земле, но и не летит в небе. Ее движение он определяет скорее негативно, как «неутопание в земле». Волчье же прямо связано со стратегией культурного поведения, «творческим имиджем» (как он выражается), присвоенным ДАП:

…когда я называю себя волком, я думаю, в этом есть доля действительно вот этого неприятного мифологического образа. Потому что я знаю, что на многих произвожу впечатление достаточно антипатичное.