Людмила Зубова - Языки современной поэзии Страница 60

На восприятие форм влияют словообразовательные ассоциации с существительными на — аль, — ель. Это могут быть слова мужского рода со значениями лица и деятеля — враль, коваль, строгаль, женского рода — удаль, печаль, невидаль, падаль, капель (все они генетически тоже отглагольны, хотя в современном языке их глагольное происхождение почти не ощутимо); слова на — ля — существительные женского рода, обозначающие птиц, животных, людей: цапля, гуля, косуля, козюля, краля, пискля, мямля, рохля, роднуля, капризуля, чистюля, грязнуля (обозначения людей преимущественно экспрессивно-оценочны, некоторые из них образованы от глаголов — пискля, мямля, некоторые от прилагательных — роднуля, чистюля, грязнуля).

В результате авторское включение слов свистели, щебетали, каркали, вопили, чирикали, кричали, галдели в класс существительных актуализирует эти многочисленные языковые ассоциации слов, входящих в перечисленные ряды. Значение признака легко включается в авторские слова, потому что форма прошедшего времени когда-то его уже имела, поскольку была кратким причастием.

Другой пример — стихотворение «Когда душа стрела и пела…»:

Когда душа стрела и пела,а в ней уныло и стонало,и ухало, и бормотало,и барахло, и одеяло…О чём мы думали тогда?О чём качали головами?Что лучше — ахать или похоть?Что лучше — лапоть или выпить?Что лучше — тень или отстань?Что лучше — осень или плесень?Ну, перестань…

Такси меня куда-нибудь,туда, где весело и жуть,туда, где светится и птица,где жить легко и далеко,где, простыня и продолжаясь,лежит поляна, а на нейПолина или же Елена,а может Лиза и зараза,а может Оля и лелея,а я такой всего боец…Но там другой всему конец,но там сдвигаются мотивы,гремучи и локомотивы,но там, права или трава,болит и лает голова,и наступающее худовыходит медленно оттуда[458].

В первых двух строчках стихотворения обозначены два противоположных состояния души, изображена раздвоенность ощущений, которая и задает интенцию грамматической неоднозначности слов. Динамизируя устоявшиеся в языке синтаксические связи, Левин приводит в движение субстанции, свойства, действия и заставляет слова обмениваться функциями. Это связано с воспоминанием о прошлом языка, с языковыми фантазиями, может быть, образами будущих слов. Так, подразумеваемые инфинитивы *стреть, *уныть, *одеять представляют собой утраченные звенья словообразования. А потенциальные инфинитивы для глагольных форм барахло, простыня загадочны и призрачны.

И при частеречных, и при семантических трансформациях автор осуществляет своеобразную ревизию языка, создавая смысл и сюжет из намеренно неправильного, но вполне возможного понимания привычных слов.

Сюжетообразующей является и фонетика. Каждая строка фрагмента с именами содержит плавные звуковые переходы от одного имени к другому: лежит пол(яна, а на) ней; Полина (или же Еле)на; а может Л(иза и за)раза; а может О(ля и лелея).

Имя Полина является в тексте фонетически производным от слова поляна (человек сливается с природой в фонетическом образе), союз или предваряет появление имени Елена, а звуковой комплекс л иже на стыке слов или же ведет к имени Лиза, активизируя его созвучность с глаголом лизать. Эта псевдоэтимология поддерживается словом зараза. Имя Оля, возможно, тоже оказывается здесь по ассоциации с заразой: в 80-х годах появилась песенка со словами: Спит, спит, спит / Оля с кем попало, / А про СПИД, СПИД, СПИД / Оля не слыхала[459]. Имя Оля проявляет себя как возможное деепричастие, так как следующее имя — Лилия — дано сразу в виде деепричастия лелея (ср. архаико-поэтическое название цветка лилéя). Сочетание Оля и лелея является также производным от созвучного фразеологизма холить и лелеять, вполне естественного в деепричастной форме.

Конечно, то, что мы видим в этом стихотворении, можно назвать и омонимическими каламбурами, но сгущение грамматических трансформаций в тексте дает представление о возможностях иной категоризации понятий, язык приводится в состояние первозданного хаоса с его архаическим синкретизмом и тут же гармонизируется заново поэзией превращений, то есть осуществляется деконструкция.

Особенно наглядно принцип деконструкции проявляется на примере существительного боец из строки а я такой всего боец. Левин переосмысливает слово, оставляя в неприкосновенности его морфемный состав.

Это слово в стихотворении могло бы восприниматься как семантически производное от словарного боец — ‘воин’, но здесь акцентируется не преемственность контекстуального значения, а его независимость. Можно представить себе такую логику в конструировании авторского слова: общелитературное значение слова боец — не единственно возможное для языка. То, что этим словом назван активный и в идеале смелый деятель, системно закономерно, но исторически случайно, ибо система допускает и образование слова от глагола бояться. Существует слово бояка с тем же корнем (оно употребляется в языке детей или применительно к детям). Следовательно, нормативное лексическое значение боец — ‘воин’ не основано на системной необходимости, оно не определяется ни составом слов, ни способом словообразования. А если так, то корень — бой- противоречив по смыслу (энантиосемичен). Слово трус слишком порицательно, языку нужен и его более мягкий, необидный синоним, которым и могло бы стать слово боец. В стихотворении слово боец двусмысленно: с одной стороны, бойцом можно было бы назвать мужчину, активного в отношениях с женщинами, но местоимение всего придает этому слову противоположный смысл.

В лингвистические эксперименты Александра Левина вовлекаются все грамматические категории — и классифицирующие, и словоизменительные.

Рассмотрим пример, связанный с категорией рода: стихотворение «Тридцать первого числа…»[460]. В этом тексте лексическая омонимия, наложенная на перемену грамматического рода, — не просто игровой прием, а такой элемент поэтики, который придает тексту трагическое звучание:

Тридцать первого числав небе лампа расцвела,тыща жёлтиков стояла,а кругом трава росла.

Грозди белые с каштанов грузно свешивались вверх.Мы носили нашу сумку в продуктовый магазин,мы меняли наши деньги на картошку и батон,мы смотрели, что бывает тридцать первого числа.

Тридцать первого числалета красная пришла.Пудель белая бежала,мелким хвостиком трясла.

Серый ворон хрипло крякал шерстяною головой.С червяком скакал довольный предпоследний воробей.Кот мяукал христа ради, разевая нервный рот,с ним задумчиво ходила кошка, полная котят.

Тридцать первого числажизнь весёлая была,даже музыка игралатридцать первого числа.

В третьем-пятом магазине мы купили молока.Нам играли трали-вали в полыселой голове.Мы смотрели мульти-пульти в минусовые очки,и тягучим чёрным мёдом солнце плавилось во рту.

Тридцать первого числанаша очередь пришла,чья-то ласточка летела.Лета красная текла.

А за нею, ближе к ночи, нам отведать довелосьасфоделевого мёда на цветущем берегу,где стоим мы, прижимая к нашей призрачной грудидве картонные коробки с порошковым молоком[461].

Первое употребление словосочетания лета красная — традиционный поэтизм фольклорного происхождения лето красное со сдвигом в роде. Замена среднего рода женским имеет прочную опору в народном языке: это диалектная утрата среднего рода словами с непроизводной основой в результате редукции заударного слога[462]. В той же строфе и слово пудель меняет свой род, напоминая историю слова лебедь, у которого есть то же определение, но в качестве постоянного эпитета: лебедь белая.