Галина Синило - История мировой литературы. Древний Ближний Восток Страница 67

Кроме того, Зуэн предстает в виде груженой священной ладьи, плывущей в небе, как владыка, «что в небе ладьею святою плывет» [113]. Показательно, что в гимне присутствует не только культовое начало, но и чувство восхищения красотой лунной ночи, звездного неба, красотой мироздания.

Гимн-песня богине пива Нинкаси («Светлоструйнорожденная…»[410]), по мнению издателя текста М. Сивиля[411], содержит два разных произведения, объединенных общей темой: собственно гимн богине Нинкаси (букв. «наполняющая рот»), в котором описывается процесс производства пива, и застольная песня-тост, обращенная к женщине-шинкарке (как отмечают исследователи, подобное явление было довольно распространено в старовавилонский период). Однако В. К. Афанасьева полагает, что в этом гимне перед нами единое произведение, выдержанное в разных ритмах (это подчеркивается и единым жанровым определением в финале: «Песнь баль-баль для Нинкаси»)[412]. Гимн содержит в себе эпический рассказ о приготовлении пива, но не столько описание технологического процесса, сколько поэтическое его обобщение:

Светлоструйнорожденная, ты вода светлоструйная,Нинхурсагою взлелеянная,О Нинкаси, светлоструйнорожденная,ты вода светлоструйная,Нинхурсагою взлелеянная.

…Ты зерно проросшее большой лопатой сгребаешь,С травами душистыми закваску в чане мешаешь.О Нинкаси, ты зерно проросшее большой лопатой сгребаешь,С травами душистыми закваску в чане мешаешь.

Ты закваску ту в печи большой печешь.Зерно для солода в кучи собрано, очищено.О Нинкаси, ты закваску в печи большой печешь,Зерно для солода в кучи собрано, очищено.

…Ох и знатное пиво готовишь ты,Мед, пиво смешав, ты по капле льешь,О Нинкаси, ох и знатное пиво готовишь ты.Мед, вино смешав, ты по капле льешь. [123]

Показательно, что Нинкаси не просто готовит пиво как богиня пива, но она сама и есть пиво, бьющий через край чана напиток, уподобляющийся бурным водам разливающихся Тигра и Евфрата:

А цедильный чан так славно журчит,На дне кадки огромной воистину ты сама.О Нинкаси, цедильный чан так славно журчит.На дне кадки огромной воистину ты сама.

Пивом цеженным в могучую кадку изливаешься ты —Тигра и Евфрата наводнение,О Нинкаси, пивом цеженнымв могучую кадку изливаешься ты —Тигра и Евфрата наводнение. [123]

Славословие богине сменяется в конце гимна песенными и плясовыми интонациями и ритмами:

А вы, мальчики, пивовары и кравчие, – со мною в круг,Пока, пивом наполненнный, я кружусь, кружусь,Кружусь, блаженствуя, блаженствую, кружась… [124]

Возможно, во время исполнения гимна первую, торжественную, часть исполнял хор, а во второй чередовались сольные и хоровые партии.

Среди гимнов особенно обращают на себя внимание те, которые представляют собой молитвы в виде письма. Исследователи полагают, что подобного рода письма-молитвы предваряют жанр «покаянных псалмов» в вавилоно-ассирийской литературе, а также жанр собственно библейских Псалмов (исследователи даже употребляют условное название «Шумерская псалтирь»). Сходство проявляется в том, что эти молитвы имеют личностный характер, содержат просьбу о помощи, обращенную к тому или иному богу, излияние личных чувств. Такова, например, молитва писца по имени Зуэн-Шамух (аккад. «Возрос Зуэн») к богу Энки с просьбой избавить его от неожиданных бед – болезни и клеветы, названная по первой строке «Богу Энки, вседержителю мира…» (конец 3-го тыс. до н. э.). Все несчастья, обрушившиеся на лирического героя, воспринимаются им как кара за неизвестные ему грехи: «Нет суда справедливого над моею виною! // Судьба на мою стезю пришла, // К разрушению меня привела…» [108]. Временами жалобы Зуэн-Шамуха напроминают жалобы шумерского невинного страдальца или даже библейского Иова:

Вздыхая, стеная, лежу я на ложе,Заливаюсь слезами.К земле клонюсь и снова сажусь,Слюна изо рта уходит в землю,Черты мои исказились.Лежанье ослабило мои ноги,Жизнь моя от меня уходит!Сияющий день мешается с ночью,Воистину ждет меня могила!<…>Мой знакомец ко мне не подходит,Слова доброго мне не скажет!Друг мой не дает мне совета,Сердца моего не успокоит.Злословец доводит меня до петли,О, сколь судьба моя враждебна!Боже, на тебя уповаю,Что делать человеку? [108–109]

Безусловно, в молитве звучит мотив невинного страдальца. Герой говорит: «Нет греха во мне для столь тяжкой кары…» [108]. Однако проблема теодицеи ставится и решается несколько упрощенно: источником непонятного зла герой считает некоего враждебного ему бога: «Воистину бог враждебный принес ту скверну…» [108]. Как и страдалец из «Поэмы о невинном страдальце», Зуэн-Шамух готов признать свою греховность, жаждет очищения и уповает на милость Энки:

Вот грех мой я тебе несу —Очисти же меня от скверны!Там, где ныне я ниспровергнут,Взгляни на меня, возврати дом отчий!Когда же из тьмы поведешь меня к свету —Во вратах твоих, где грехи отпускают,Я воистину поселюся,О, как я буду тебе молиться!Я выдерну грех мой, словно нитку,Твое могущество я восславлю! [109]

В целом же появление подобных гимнов-молитв («покаянных псалмов») чрезвычайно важно, ибо свидетельствует об усилении индивидуального начала в духовной жизни человека, о подступах сознания к личностному восприятию бога.

Одним из древнейших лирических жанров является плач – преимущественно погребальный. Этот жанр представлен во всех древних литературах и опирается на древнейшие фольклорные истоки: плачи по Осирису в египетской литературе, кинот (множественное число от кина – «плач») в древнееврейской литературе, френы (греч. тренос – «плач») в греческой и т. д.). В шумерской поэзии представлена особая разновидность этого жанра – плачи о народных бедствиях, разрушении и гибели городов (например, плач о разрушении города Лагаш; см. выше). Большинство этих текстов имело ритуальный характер (исполнялось во время богослужения). Таковы плачи о гибели Ура, о гибели Шумера и Аккада. В целом известно пять таких текстов. Особенно вречатляющ один из двух больших «Плачей о разрушении города Ура» – «Он покинул свое стойло…»[413], содержащий более 400 строк и состоящий из одиннадцати нумерующихся строф-песен, напоминающих стансы. Первая гигантская строфа-песнь построена на монотонных и создающих все более нарастающее тревожное ощущение рефренах, в которых сообщается о том, что тот или иной бог (богиня) покинул (покинула) «свое стойло», «свой дом» и «в его (ее) загон вошел ветер»:

Он покинул свое стойло, в его загон вошел ветер,Бык покинул свое стойло, в его загон вошел ветер.Владыка стран покинул, в его загон вошел ветер, —Энлиль жилье в Ниппуре покинул, в его загон вошел ветер.Нинлиль покинула, в ее загон вошел ветер,Нинлиль Киур, свой дом, покинула, в ее загон вошел ветер.…Госпожа Урук покинула, в ее загон вошел ветер,Инанна Урук, дом, покинула, в ее загон вошел ветер.Нанна Ур покинул, в его загон вошел ветер.Зуэн Экиширгаль покинул, в его загон вошел ветер. [271–272]

И так на протяжении всей огромной строфы в 39 строк повторяется «в его (ее) загон вошел ветер», все более и более усиливая трагическое настроение, передавая мысль о катастрофе вселенского масштаба. Вторая песнь начинается с призыва к самому городу Уру начинать плач, и скользящий варьирующийся рефрен «горестный плач, начинай свой плач» проходит через 33 строки. Город, выступающий как живое существо, начинает свой плач вместе с «матерью города» – богиней Нингаль, супругой Нанны: «С госпожою, дому чьему беда, // Город вопли испустил, // К Нанне, краю чьему погибель, // Ур свои плачи обратил» [274]. В третьей песне богиня Нингаль, оплакивая город, вспоминает о своих ужасных предчувствиях («День мне присужден. О нем мой стон. // День бед. Этого дня горечь льется в меня»), о том, как боги предрешили гибель города, как она молила их изменить это решение, но все было напрасно: «Мой город к разрушению полному приговорили. // Ур к разрушению полному приговорили. //…Ан не изменил решенья. // Энлиль не отменил приказа» [277]. Показательно, что гибель города объясняется только непонятной и страшной волей богов, но вовсе не виной людей. Вся третья песнь построена на контрасте варьирующихся рефренов «“Да не будет град мой разрушен” – так говорила» и «Мой город к разрушению полному приговорили».

В пятой и шестой песнях очень экспрессивно рисуется буря, насланная Энлилем и уничтожающая Ур. Рефреном-эпифорой через обе песни проходят слова «рыдает народ». Буря предстает в тексте не только как реальное стихийное бедствие, но и как развернутая метафора всех несчастий, обрушившихся на город, в том числе и вражеского нашествия: