И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века Страница 11

Обращаюсь теперь к показаниям г-жи Дмитриевой. Прежде всего я обращу ваше внимание на те условия, при которых было дано это показание. Г-жа Дмитриева первоначально признала себя виновною в краже и вследствие этого была заключена в острог, хотя она в сущности и не сознавала себя виновною в этом преступлении, а приняла его на себя по просьбе Карицкого, который обещал затушить это дело. Понятно, что в остроге она образумилась. До тех пор, находясь на свободе, пользуясь более или менее удовольствиями жизни, любя Карицкого и продолжая иметь с ним свидания, Дмитриева не задумывалась над преступлением, которое за год пред этим совершила. Но оставшись в тюрьме, наедине со своею совестью, она поняла все значение своего поступка, решилась рассказать следователю все чистосердечно и с этой целью вызвала его к себе. Прежде всего достоинство этого показания заключается в том, что оно внушено ей не кем-нибудь посторонним, а сделано ею добровольно. Заметьте, что Дмитриева обвинялась только в краже и могла совершенно молчать о произведении выкидыша; это последнее преступление было известно только тем, которые участвовали в нем и которые, конечно, хранили бы его в глубокой тайне; к тому же, раскрыв его, она не могла не знать, что обвиняла себя в преступлении, несравненно более важном, чем то, в котором она первоначально обвинялась. Поддерживать обвинение в краже довольно трудно даже в настоящее время. Все обстоятельства, взятые вместе, убеждают меня что сознание Дмитриевой вполне искренно и, кроме того, вполне правдоподобно, что оно во многом подтверждается обстоятельствами дела и притом указывает еще на тот факт, который никакими свидетельскими показаниями доказать нельзя. Карицкий заявил предположение, что Дмитриева дала такое показание по чьему-либо подговору, и, мне кажется, намекнул этим на товарища прокурора Костылева и на мужа подсудимой.

Вы слышали, господа присяжные, показания обоих супругов. Оба они резко выдавались из ряда прочих и не могли не обратить на себя вашего особенного внимания. Ни сбивчивости, ни противоречия в них не было, ничего такого, что могло бы набросить на них хоть тень подозрения в ложности. Повторяю, Дмитриева дала свое показание совершенно добровольно и только по совету Костылева. Когда она сказала ему, что желает открыть настоящее преступление что показание ее о краже денег ложно, и что вина ее состоит лишь в том, что она продавала эти билеты и подписывалась чужим именем, Костылев видел, что она обманута и, очень естественно, поступил так, как поступил бы всякий порядочный человек на его месте, то есть посоветовал сказать истину. А показание мужа Дмитриевой! Оно не могло не произвести на вас потрясающего впечатления. Вы видели пред собой человека обманутого, брошенного женой, разлученного с детьми. Но все зло, сделанное ему, он ей простил. Дмитриева зато при первом свидании с мужем, по его словам, сделала такое искреннее сознание, которому нельзя не верить. Слова Карицкого, что Дмитриев клевещет на него, вам, вероятно, показались странными. По какому поводу брошена была им тень на этого свидетеля, не знаю; я читал от слова до слова все предварительное следствие и ни в одном месте не нашел повода, который давал бы право Карицкому заподозрить Дмитриева в клевете против него. Притом же возьмите во внимание, что Дмитриев, чего не отвергает и сам Карицкий, находился в хороших отношениях с ним и с его женою, по крайней мере, ни Карицкий, ни один из свидетелей не указал на то, чтобы между ними были неприятности.

Да, я еще забыл упомянуть об одном обстоятельстве, именно о показании г-жи Дмитриевой относительно тех денег, которые взял у нее г. Карицкий. Она говорит, что он взял у нее восемь тысяч и не отдал ей этих денег, но что, когда она уже находилась в тюремном замке, он предложил ей обратно часть их, именно четыре тысячи, под тем условием, чтобы она отдала ему записки, но так как она не соглашалась на это, то он вовсе не отдал ей денег. Кроме этого, г. Карицкий неоднократно закладывал в банк ее билеты, и когда нужно было давать ему деньги, она никогда не сомневалась, что получит их обратно. Стало быть, какой же мог быть у нее повод, кроме Карицкого, клеветать еще на Сапожкова, Дюзинга и Кассель? Эти люди совершенно ей посторонние, как, например, Дюзинг, бывавший у нее редко. Что же это такое? Для чего это делалось? Что деньги были украдены у Галича — это было дознано, но зачем же ей было открывать второе преступление? Ей было совершенно достаточно оклеветать Карицкого только в первом, чтобы погубить навсегда его доброе имя, если только ей этого хотелось. Но, затем, нельзя не согласиться и с тем, что показания ее подтвердились во многом. Итак, неужели она для этой цели подкупила и свидетелей? Но прежде чем утверждать это, надо предварительно исчислить, какую сумму она могла израсходовать на это, и необходимо предположить, судя по количеству и качеству свидетелей, сумма эта должна выйти немаловажной. Обстоятельства дела, как их рассказала г-жа Дмитриева, происходили таким образом. Разъехавшись с мужем и встретившись с Карицким, она полюбила его и вскоре вступила с ним в связь. Существование этой связи отвергается Карицким, но мне кажется, что нет возможности сомневаться в ее действительности. Мы видим, что они находились в самых близких отношениях; это не отвергает и сам Карицкий. Он говорит, что все было к ее услугам, и что, когда она приезжала к нему в дом, то могла распоряжаться в нем, как бы он сам лично или его жена. Мы видим, что он не только услуживал ей экипажами, лошадьми и поварами, но даже во время болезни ее в сентябре 1867 года, когда производился выкидыш и когда, следовательно, присутствие посторонней прислуги было неудобно, он присылал к ней своих солдат. Солдаты были не какие-нибудь бессрочно-отпускные, а состоявшие на действительной службе, что ясно видно из показаний Марьи Царьковой о портупеях и штыках, которых у бессрочно отпускных никогда не бывает, а тем более тогда, когда они поступают куда-нибудь в услужение. Из показаний Царьковой видно также, что когда Карицкий заезжал к Дмитриевой, то подолгу у нее сидел. Ночевал ли он там, она этого не утверждает; она показывает, что очень вероятно, что ее на это время отсылали ночевать к матери, а дежурить оставалась Кассель, которая на другое утро попрекала ее, что «вот тебе легко, а я целую ночь дежурила, потому что был Карицкий». Еще есть один небольшой факт, который, сколько мне помнится, Карицкий отрицает. Это письмо Дмитриевой к нему, в котором она упоминает о цепочке, посланной ему в подарок. Эту близость отношений Карицкий объясняет родством его с Дмитриевой, но родство это состоит в том, что он, сколько я помню, приходится двоюродным племянником жены ее дяди. Такое родство едва ли даст право на столь близкие отношения, какие между ними существовали.

Находясь в постоянной связи с Карицким, Дмитриева сделалась от него беременною. Он начал склонять ее произвести выкидыш, на что она и согласилась. Но какие же, спросите вы, могли быть у Карицкого побуждения склонять Дмитриеву к совершению такого преступления? Объяснение найти нетрудно. Из показания мужа Дмитриевой видно, что у отца ее было порядочное состояние, так что на ее долю могло прийтись примерно тысяч 25. Между тем, по словам Дмитриевой, жена Карицкого была ему почти постороннею женщиной, и этому можно верить, так как еще в 1867 году она уехала от него в Одессу. Таким образом, ввиду холодных отношений к своей жене, с одной стороны, и ввиду привязанности к нему Дмитриевой, с другой, Карицкий мог рассчитывать, что воспользуется ее состоянием, и такой расчет его вполне понятен. Ввиду всех этих обстоятельств, а также и того, что мать и отец Дмитриевой, по-видимому, люди строгие, могли бы весьма легко лишить ее всего наследства, если бы заметили ее беременность, ничего нет мудреного, что Карицкий стал уговаривать Дмитриеву скрыть свою беременность. По-видимому, это можно было бы сделать гораздо проще, посоветовав ей отправиться в Москву и там, в Воспитательном доме, разрешиться от бремени, но мы видели из показания свидетелей, что мать ее должна была приехать туда же, следовательно, могла ее там разыскать. Таким образом, Дмитриева не имела другого средства скрыть свою беременность как произведением выкидыша. По показаниям Дмитриевой, Карицкий с этой целью давал ей сначала янтарные капли; затем уговорил Дюзинга, который, впрочем, сказал, что он в этом деле не очень опытен, и обещал приискать другого врача. Вследствие этого произошла переписка между ним и Сапожковым, о которой я скажу впоследствии, но так как Сапожков обнаружил колебание пред таким преступлением, а между тем настала необходимость произвести выкидыш как можно скорее, потому что со дня на день ждали приезда матери, то оказалось нужным прибегнуть к какому-нибудь решительному средству. В Сапожкове, в его готовности или его умении сомневались, приглашать же еще кого-нибудь было безрассудством: чем более лиц узнало бы об этом деле, тем скорее оно могло бы обнаружиться. Вот единственно, что могло понудить Карицкого взять на себя такую роль. Мне кажется, что если бы эту операцию совершил врач, то, конечно, совершил бы ее искуснее. Мы слышали, что после того, как Карицкий проколол Дмитриевой околоплодный пузырь, у нее прошли воды и показалась кровь. По объяснению экспертов, это могло случиться лишь оттого, что, вводя зонд, он повредил ей при этом какую-нибудь из близлежащих частей или же саму матку. Понятно, что врач произвел бы эту операцию без таких последствий. Несовершенство операции указывает, по моему мнению, на не совсем искусную докторскую руку, которая ее делала. А что операция могла быть произведена не врачом, об этом положительно удостоверил здесь эксперт и многие другие доктора. Тем более операция эта нетрудна для такого человека, который знает, как нужно ввести зонд. Дмитриева же показала, что Карицкому объясняли способ введения и она, и Сапожков. Затем Дмитриева заболевает и во время болезни начинает бредить; в бреду она высказывает намеки на совершение этого преступления. По словам ее матери, она кричала в бреду: «Больно, пузырь прорвал! Николай Никитич, ты весь в крови, сними саблю!» Этот крик вырывался у нее несколько раз, и каждый раз она называет виновника своих страданий Николаем Никитичем. По мнению Карицкого, любовница в бреду не называла бы его Николаем Никитичем. Но дело в том, что не только любовница, но и жена сплошь и рядом называет своего мужа по имени и отчеству, и из этого вовсе не следует, чтоб они находились в холодных между собой отношениях. Это просто делается по привычке, без всякого намерения, не отдавая себе в том отчета. Вероятно, и Карицкий не раз называл Дмитриеву Верой Павловной. Но если этот бред относится не к нему, то странно, почему всякий раз упоминалось его имя? Почему в таком случае назван не настоящий виновник, а постороннее лицо? Всякий согласится с тем, что если человек находится в горячке, то его нельзя заподозрить, чтобы он стал кого-либо оговаривать; для оговора нужно сознание, а в бреду человек находится в бессознательном состоянии. Совершенное преступление еще более связало Дмитриеву и Карицкого, если не в смысле привязанности, то во имя необходимости для обоих молчать о нем.