И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века Страница 17

Приступаю к рассмотрению факта кражи. Я прошу вас припомнить, что 19 июня 1868 года Карицкий был в гостях у Галича в деревне, в день рождения его покойной жены. Галич, вероятно, и в то время отличался тем самым беспорядком в ведении своих дел, который обнаружился в его показаниях на суде. Он не знал счета своим деньгам, знал только, что они лежат в пачках, а пачки клал в простой письменный стол в кабинете. Вы помните, что Карицкий ночевал в этом самом кабинете и, по справедливому замечанию товарища прокурора, ночевал один, как почетный гость. Сам Галич говорит, что хотя постелей было постлано несколько, но что, кроме Карицкого, кажется, никто не ночевал. Впоследствии в передней нашли ключ, свободно отпиравший ящик, где лежали украденные деньги. Откуда взялся этот ключ — неизвестно, но, оставляя его в передней, вор довольно искусно наводил подозрение на прислугу. Как видно из показаний умершей жены Галича, похищенные деньги не проверялись с мая месяца и проверялись ли даже в мае — неизвестно. Так, из показаний Галича, который представляет собою воплощенную забывчивость, быть может, вполне безыскусственную, сквозь целый лес непроходимых противоречий видно, что он ездил в мае месяце в Воронеж, что он в то время, по показанию его жены, возил с собою банковые билеты, а в июне месяце, прибавил Галич на суде, «я брал только одни серии, которые хотел поместить в банк, но не поместил, потому что нашел невыгодным, и повез их обратно». Следовательно, с мая по июнь, когда обнаружилась кража, похищенные деньги не были проверены. Из собственного показания Галича видно, что в бумагах его происходит страшный беспорядок. Проверка произошла только тогда, когда потребовались деньги на приданое дочери. Итак, не подлежит сомнению, во-первых, что 19 июня Карицкий был у Галича в деревне, ночевал в кабинете, где были деньги, ночевал, по всей вероятности, один, и что после его отъезда найден неизвестно кому принадлежащий ключ, отпиравший без звона ящик письменного стола. Не подлежит сомнению также, что 19 июня Дмитриевой в деревне Галича не было. Хорошо. Добытые факты отложим пока в сторону и пойдем далее. Кража, по предположению Галича, совершена в июле и притом в Липецке. Разберем это предположение по частям. Почему в июле, а не раньше? А потому, отвечал Галич, что я проверял пачки за две недели до похищения, т. е. в начале июля... Аргумент веский. Но знаете ли, когда он впервые явился на свет? 5 мая 1870 года, т. е. в то время, когда Карицкому необходимо было предпринимать разные меры против показаний Дмитриевой. Ни в объявлении следователю от 27 июля 1868 года, ни в одном из показаний, данных в течение всего времени, от 27 июля 1868 года по 5 мая 1870 года, он вовсе не приводит этого обстоятельства, говорящего в пользу Карицкого. Но значение этого показания уничтожается сравнением с показанием умершей Марии Галич, которая говорит в протоколе от 14 августа 1868 года, что процентные бумаги видела за полтора или за два месяца до кражи, а не за две недели. Вы припомните при этом, что главным лицом в хозяйстве, по показаниям самого Галича, была его жена. Далее из ее же показания видно, что в мае Галич возил в Воронеж только 5-процентные, а не выигрышные билеты (а в украденной пачке были те и другие вместе), а Галич показал, что в начале июля, т. е. за две недели, он возил в Воронеж одни только серии, следовательно, не ту пачку, которую у него похитили. Выходит, что до 24 июля не было никакого случая, по поводу которого проверялось бы наличное количество денег или содержание пачек. Впрочем, и сам Галич себе противоречил: теперь он говорит, что проверял число пачек, а не деньги, а тогда говорил, что видел похищенные бумаги, т. е. содержимое пачек, а не одни пачки. Самое число пачек и содержание их также нельзя считать постоянным и неизменным: деньги вынимались, опять вкладывались кое-как и неизвестно где записывались на каких-то бумажках. 24 июля вышел случай проверить все деньги — нужно было выдать приданое дочери перед отъездом в Москву, и вот обнаружился дефицит в 38 тысяч 500 рублей. Это вовсе еще не значит, что деньги похищены накануне или за несколько дней. Могло пройти много времени до обнаружения пропажи, если бы не случай — приданое дочери. Заключаю: время совершения кражи неизвестно. Утверждение, что она произошла после июня, лишено основания, и по времени, когда оно высказано, заставляет подозревать предвзятое намерение помочь Карицкому.

Разбираю второе положение Галича: кража совершена в Липецке, а не в деревне. История этого показания следующая: в объявлении 27 июля, поданном дня три после обнаружения кражи, Галич говорит совершенно определенно, что деньги оставлены были в столе кабинета, в деревне (а не в Липецке). Мало того: он высказывает подозрение на Ивана Ратнева, своего слугу, и настолько ясно формулирует подозрение, что Ратнева заключают под стражу. Возможно ли думать, что теперь, по прошествии почти трех лет, Галич, отличающийся такою замечательной слабостью памяти, вообще лучше помнит все, что происходило в июле 1868, чем в то время? Мария Галич также в 1868, в августе, показала, что помнит наверное, как положила деньги в ящик стола в кабинете в деревне. Следовательно, не подлежит сомнению, что кража совершена не в Липецке, а в деревне, но неизвестно когда. Но зачем же, быть может, спросите вы, было Галичу менять свое показание и переносить место действия в Липецк! Как зачем? Очень понятно: в Липецке была Дмитриева, а в деревне не была ни 19 июня, ни 23 июля, то есть в то время, когда кража случилась и когда она обнаружилась. А Карицкий не был в Липецке, а в деревне 19 июня был. Интерес его заключался в изменении времени кражи — и вот является показание 5 мая 1870 года о мнимой проверке за две недели; в изменении места — и вот на сцене Липецк; в изменении лица — и вот мнимое сознание Дмитриевой.

Позднейшее показание о вероятности кражи в Липецке носит на себе следы несомненной искусственности: Галич не помнит, отдал ли похищенную пачку жене. Не совсем хорошо помнит, отдал ли 38 тысяч 500 рублей или нет. Допускает возможность, что кража случилась 16 или 17 и что жена скрыла, чтобы его не беспокоить. Очевидный вздор, потому что не все ли равно, беспокоить 23 или 17 июля, а искать 38 тысяч довольно естественно в то время, когда хватишься пропажи. Вообще показание Галича так богато противоречиями, что останавливаться на нем долее я считаю излишним. Недаром же этот свидетель целый день простоял под огнем перекрестного допроса, на что с такой горечью сетовал защитник Карицкого. Но в то время, пока деньги Галича находятся в безвестном отсутствии, посмотрим, что делает Карицкий. Летом 1868 обнаружилась, какая-то растрата казенных денег или квитанций. Свидетели, приведенные сюда прямо из канцелярии воинского начальника, показывают, что сумма была самая незначительная. Некоторая доля скептицизма может быть допущена относительно этой группы свидетелей, показывающих о своем начальнике, хотя и находящемся не за решеткой, но на свободе. Я не знаю, как далеко простирается чувство и догма военной дисциплины, но знаю, что она в естественной природе человека многое переделывает на свой лад. Как бы то ни было, дело не разъяснило, сколько именно казенных денег было растрачено в ведомстве Карицкого, но ведь вы знаете, что казна не шутит, растрата большого или малого количества денег преследуется одинаково строго — тут, конечно, было следствие... во время которого нередко бывают нужны деньги, например, для разъездов... В июле г-жа Дмитриева, жившая все лето у своего отца в деревне, получает письмо из Рязани от сестры Карицкого (существование этого письма не было никем отвергнуто на суде), где ее приглашают приехать под предлогом бала... Оказалось, что сестра Карицкого просила Дмитриеву приехать под вымышленным предлогом, чтоб она взяла на себя продажу нескольких билетов, принадлежащих Карицкому, который находится в затруднении, но желает, чтоб это затруднение не оглашалось. Что же, ведь все это очень просто и натурально! В августе Дмитриева едет в Москву с тем, чтобы продавать эти билеты. С нею едет Карицкий. Этот факт не подтверждается доказательствами, потому что Карицкий скрылся, не выходил из вагона первого класса, а Дмитриева и Гурковская ехали во втором; поезд был ночной, следовательно, очень естественно, что можно было доехать до Москвы и не видать никого. Время было выбрано с тою же обдуманностью, с которой брошен ключ в передней, добыто сознание Дмитриевой, впоследствии составлены записки,— тот же пошиб. Характеристическая подробность рассказа Дмитриевой о том, как она хотела пересесть к Карицкому в первый класс, подтверждается свидетельницей Гурковской, которая полагала, что Дмитриева просила начальника станции переменить ей билет второго класса на первый, по поводу чего Гурковская упрекала ее: «Пригласили меня ехать, а сами уходите...» Тогда Дмитриева осталась. В опровержение того обстоятельства, что он ездил в августе в Москву, Карицкий не нашел возможным доказывать свое алиби какими-нибудь показаниями лиц, с которыми он в то время виделся бы, а ведь, кажется, что тут особенно трудного? Нет, он распорядился лучше: его собственная канцелярия, в лице правителя и др., изготовила ему какое-то свидетельство, удостоверяющее, что он в такое-то время ни на кратчайшее время не выезжал из Рязани, как оказалось, прибавляет успокоительно канцелярия, по справкам в книгах. Объяснения, данные по этому поводу свидетелем Тропаревским, при всей своей внушительности, не отличаются правдоподобием. Он не мог указать на закон, возбраняющий воинскому начальнику отлучаться на один день из города, но старался объяснить, что каждый день могут быть важные доклады, что в отсутствие воинского начальника непременно заменяет его исправляющий должность, что иначе и быть не может. Свидетель и г. Карицкий с большим оживлением описывали положение воинского начальника, который почти комендант города, так что в случае опасности должен спешить на место принять меры; мало ли что может случиться, и он должен быть готов каждую минуту и пр. Но несмотря на все усилия Карицкого и его свидетеля, им едва ли удалось поселить во всех убеждение в страшной важности и ответственности воинского начальника. Слава Богу, Рязань не в осадном положении. Какие тут катастрофы, где могли бы проявиться блестящие способности воинского начальника во главе местных войск. Ничего этого не было, и незачем было все это рассказывать. Никаких опасностей не предвиделось, никаких ужасов не было и в помине, все обстояло благополучно. Юрлов и Обновленский по приговору суда под председательством того же г. Карицкого были уже давно расстреляны, следовательно, ничто не мешало ему съездить в Москву для необходимых денежных операций. Тропаревский не мог привести закона, по которому воинскому начальнику запрещалось бы выехать, да кажется такого закона и нет; но если бы он и был? Мало ли законов, которые существуют, по чьему-то выражению, не для того чтобы попирать их ногами, а для того чтоб осторожно их обходить...