И. Потапчук - Русские судебные ораторы в известных уголовных процессах XIX века Страница 3

Да что Дорошевич! Мне попадались репортерские заметки, уверяю вас, более живые, умные и даровитые, нежели речи защитников по тем же делам.

И волей-неволей приходится сказать, что среди всех нас, уголовных защитников, в нашем довольно-таки показном сословии, увы, не слишком-то много людей с интересным, сильным умом и с обаянием оригинального, истинного дарования.

Однако же мы все-таки шумим, создаем себе имена... Чем это объясняется? Объясняется это громадным плюсом, который каждый из нас имеет над каждым деятелем прессы, а именно: нам даны живая аудитория и живой звук голоса. Эти два условия вместе составляют такой чувствительный рычаг, который самое ничтожное наше усилие передает публике сразу во сто крат в сравнении с его действительным значением. Самая дешевая мысль, самая пошлая сентенция, выраженные устно перед слушателями, производят сразу неизмеримо большее действие, нежели гениальнейшее изречение бессмертного человека, изображенное им для читателей на бумаге... Вот секрет нашего незаконного успеха. Вот чем объясняется то, что в нашей корпорации самые средние люди, обладая одною только развязностью речи, могут иногда, при некоторых честолюбивых махинациях, попасть даже в знаменитости. Но, конечно, от таких знаменитостей ни подсудимые, ни, тем более, предания, достоинство и дальнейшее развитие адвокатуры ровно ничего не приобретают.

Меня спросят: что же, по-вашему, делать? Писателям, что ли, поступать в присяжные поверенные?

Нет! Конечно, нет... Каждый, по природе, находит свое призвание. Об этом и говорить нечего. Однако в этом вопросе, казалось, можно было бы до чего-нибудь додуматься... Беда в том, что писатели не умеют говорить, а адвокаты почти не умеют правдиво, чутко и художественно воспроизводить и разъяснять жизнь. Вот если бы соединить то и другое...

Так я думал и так, по мере данных мне сил, я действовал. Идеальный защитник, каким он рисуется в моем воображении, это именно говорящий писатель. Вы, конечно, сблизите мое определение с определением Кони: прокурор — это говорящий судья. Но каждый судья поневоле должен быть прямолинейным, тогда как писатель может с полной свободой исследовать глубочайшие вопросы жизни. И в этой задаче — непочатый край для гуманитарных завоеваний уголовной защиты в будущем.

Предвижу еще такое возражение: ведь писатель изображает нормальных людей, а защитник говорит только о преступниках. Но каждый преступник вырастает среди нормальных людей, и для того, чтобы объяснить преступника, адвокат неминуемо должен, прежде всего, с глубокою правдивостью художника понять и определить всех его окружавших. Без этого немыслимо объяснить преступление.

Впрочем, у меня есть еще один решающий аргумент. Достаточно сказать, что даровитейший представитель уголовного права профессор Лист поддался обаянию художника моралиста Л. Толстого, протянул ему руку и разошелся с ним только в незначительных мелочах.

Кажется, моя мысль не должна вызывать недоразумений. Адвокаты-художники или «говорящие писатели» желательны, по-моему, во всевозможных делах, как в чисто юридических, так и в повседневных, ибо они везде будут наилучшим образом помогать выяснению истинных потребностей жизни. Но в особенности они важны в так называемых «громких процессах», волнующих все общество и требующих достойного отклика со стороны адвокатуры в пределах справедливости. Ведь криминалисты особенно любят попадать в такие дела. Повседневная работа служит им лишь подготовкою для этой роли и впоследствии будничная практика от них понемногу отпадает. Вообще же для уголовной защиты, не считаясь с выдающимися дарованиями, скорее всего полезны образованные, умные, искренние, добрые люди, а менее всего нужны казуисты или же пустые фразеры, самодовольно предлагающие публике истрепанные «цветы красноречия». Но к этому вопросу я еще возвращусь.

...Кстати, скажу об отличии красноречия судебного от политического. В печати, в обществе, а отчасти и в нашей среде существует шаблонное смешение уголовных ораторов с ораторами политическими. Мне попадались критические заметки, в которых авторитетно утверждалось, будто главная задача защитника должна заключаться в той «страстной силе», которая покоряет себе «двигательные импульсы человека». При этом упоминались Цицерон, Демосфен, Гладстон, Гамбетта и Лассаль, т. е. ораторы, создавшие себе имя речами политическими, а вовсе не адвокатскими.

Необходимо рассеять это недоразумение.

Оратор политический действительно должен покорять себе волевые инстинкты массы и заставлять ее поступать сейчас же согласно своему внушению. Его задача активная и положительная; сделайте то-то. Здесь и анергия, и страсть, и пафос вполне уместны, а подчас и необходимы. Толпа, которую нужно двинуть, требует бича. Нужно всех объединить; нужно тех, которые еще колеблются, загнать в общее стадо. Индивидуальности должны исчезнуть в желании большинства. Кроме того, политический оратор говорит во имя общества. Почва для сочувствия у него наполовину готова. Он добивается того, чего должны желать и его слушатели. Он, естественно, волнуется ввиду ожидаемого общего блага. Поэтому и в тех редких уголовных делах, которые затрагивают политические вопросы, все наши ораторы по самой природе вещей говорили страстно, чувствуя себя объединенными с желаниями лучших общественных сил.

Но всегдашняя задача уголовного защитника — прямо противоположная. Ему нужно отстаивать узкие интересы отдельного лица против общества. Общественная масса уже готова задавить отдельного человека — необходимо эту массу задержать, умилостивить, заставить ее отказаться от своего намерения, воздержаться от осуждения. Нужно достигнуть, чтобы она ничего не сделала этому человеку, чтобы она сказала: нет. Следовательно, цель отрицательная.

Какая же тут возможна аналогия?

Подумайте, в самом деле: вам дана личность, решительно ни на кого не похожая, и на эту личность нападает общественная власть во имя предполагаемого сходства всех людей вообще. Значит, если только суд не поймет этой отдельной души, то подсудимый погибнет без малейшего милосердия! Как же, спрашивается, возможно в таких условиях щеголять общими местами. Ведь между судом и подсудимым существует еще целая бездна взаимного непонимания. Да вы сами знаете ли еще своего клиента? Часто ли навещали его в тюрьме? Разъяснили ли в задушевной беседе с ним все мучительно темные вопросы, создаваемые жизнью, совершенно заново, решительно в каждом отдельном преступлении? Добились ли вы толку? А что, если и вы сами ничего не понимаете? Великолепны будут прения!

Я убежден, что защитник, сумевший проникнуть в душу подсудимого, постигший в ней как дурное, так и хорошее, словом, слившийся с подсудимым внутренне, почти в каждой защите невольно оторопеет перед тем, как трудно будет ему вынести на свет, перед далекие, незнакомые лица судей все то интимное, почти непередаваемое, чем он преисполнен вследствие искреннейшего общения с преступником, на правах его единственного на свете исповедника и охранителя...

Поэтому почти нет такого дела, где бы путь к приговору мог показаться защитнику настолько легким, ровным и приятным, что можно было бы сразу пуститься по нему вскачь, на лихом коне, с молодецкой посадкой и с кликами героя, заранее торжествующего победу...

Кажется, распространяться на эту тему нет более надобности. Sapienti sat.

Наш суд присяжных, хотя и заимствован из Франции, но на деле проявил столько национальной своеобразности, что сходство осталось в одних формах. Каковы бы ни были несовершенства нашего суда, но он так нов, свеж и молод, что у него есть громадное преимущество всякой здоровой молодости: ему принадлежит будущее. Этот суд вызвал к жизни и адвокатуру, которая поневоле должна была создавать новые формы, французские образцы для нас совсем непригодны. Если бы французская адвокатура, создавшая в прошлом столько чудесных ораторов, предстала пред нашим «судом совести», то она оказалась бы «старой крысой». В ней действительно есть много архаического. Язык напыщенный, чуждый нашим простым вкусам. Приемы увертливые, отдающие тонкой кляузой, которыми и до сих пор щеголяют хитроумные и элегантные «мэтры» вроде Деманжа. Слог совсем особенный, ненатуральный, с каким-то специфическим профессиональным запахом, каким, например, обдает вас в аптеке с ее латинскими снадобьями. Чувствуется уже отжившее и ненужное мороченье публики. Французскому адвокату, по исторической традиции, присвоено лицемерие. Французские судьи весьма буржуазны, консервативны и вообще строги, но ради обмена двух противоположных мнений, с точки зрения государственной справедливости, за французским адвокатом укреплено право реплики, не подлежащее ничьим придиркам. Ни один французский адвокат не подвергается порицанию собственно за принятие того или другого дела. Мало того, если, например, подсудимый прибегнет к неловкой лжи, то публика совершенно свободно рассмеется; если же поднимется адвокат и заступится за эту ложь, то публика сохранит к нему уважение. Так было еще недавно в деле Эмберов. Когда Тереза клялась, что Крауфорды существуют, то публика хохотала. Но когда встал Лабори и гаркнул: «Я это докажу»,— все хотя и сознавали, что это враки, безмолвно подчинились. И это понятно. В этом случае страна чтит в адвокате свое общественное учреждение: его лицемерие неприкосновенно, оно составляет, так сказать, его публичное право.