Алекс Блейд - Революция. Книга вторая. Жертва Страница 30

Я не видел людей богатых, но не было и бедных. Одна серая масса — сплошная толпа, ведомая неизвестно кем. Эти люди не бастовали, не требовали, не устраивали беспорядков, не было привычных сегодня криков: «Мало!». Они просто работали, создавая новую страну. Послушные рабы, но почему-то они не были этим недовольны. Словно смирились со своей участью. Правда, я не видел, чтобы они испытывали какой-либо недостаток. У них было все необходимое, и они были этим удовлетворены, но счастья не испытывали.

Я видел, во что превращалась Россия, и это было в разы мощнее сегодняшней Российской империи — новая Россия была сильнейшей империей и державой. Эта империя вызывала страх и уважение во всем мире. Мог ли я создать подобное? Под силу ли мне это? Подчинить людей себе?

Твердая жесткая рука, создавшее такое, никогда не могла принадлежать мне. Люди не боялись меня. Никто. Все предали. И пошли творить свою историю. Вот только свободы, за которую они так боролись, не получили. Как долго могла продержаться такая империя, удерживаемая лишь силой одного человека. Что будет после него? Сможет ли он оставить в наследие ту страну, которую создал? Кто был этот человек? Знал ли его я? Видение закончилось пустотой, когда я решил узнать свою участь.

Ну что ж, если этого будущего они хотят, что я могу сделать. Предмет я убрал обратно, в шкафчик. Использую ли я его еще когда-нибудь? Я был твердо уверен, что нет. Сегодня я сделаю свой окончательный выбор. Принесу себя в жертву. Может у тех людей и не было радости на лицах, но ведь и не было тех страданий, что видел я, когда хотел оставить все как есть. Оставить для своего сына, внуков эту страну и народ. И все заканчивалось крушением. Для спасения России, они хотят от меня жертву. И я стану этой жертвой.

Глава восемнадцатая

Последний рывок

Лето 1917 г.

Восточный фронт

Наш лагерь обнесен высокими заборами из проволоки. Возвращаясь поздно вечером из клуба, все должны предъявлять пропуск. Те, кто умеет столковаться с часовым, могут, конечно, проскочить и без пропуска. Но я не в их числе. Каждый день нас выводят на ротные учения, которые проводятся в степи, среди березовых рощиц и зарослей можжевельника. Когда от нас не требуют ничего другого, это вполне терпимо. Ты бежишь вперед, падаешь на землю, и венчики цветов и былинок колышутся от твоего дыхания. Но самое красивое здесь — это рощи с их березовыми опушками. Они поминутно меняют свои краски. Нередко я так увлекаюсь этой игрой прозрачных теней и тончайших оттенков света, что даже не слышу слов команды. Когда человек одинок, он начинает присматриваться к природе и любить ее.

Я был одинок, как никогда. Предмет я уже почти не использовал. Но заполнить ту пустоту, которая образовалась, не мог ни чем. Кабан спасал мою жизнь, превращая меня в… Во что он превращал человека? Что случилось с тем парнем, который выпал тогда на меня, подарив предмет. Пытался ли он избавиться от него? Мог ли он сам нанести те ужасные раны, в приступе ярости. Я не знал, что случалось, если носить кабана долго. Мог ли он менять человека физически. Те раны явно были нанесены животным, самым настоящим зверем. Но в комнате никого не было. Только он один. И неконтролируемая ярость.

Рядом с нашими бараками находится большой лагерь русских военнопленных. Он отделен от нас оградой из проволочной сетки, но тем не менее пленные все же умудряются пробираться к нам. Они ведут себя очень робко и боязливо. Большинство из них — люди рослые, почти все носят бороды. Они обходят украдкой наши бараки, заглядывая в бочки с отбросами. Трудно представить себе, что они там находят. Нас и самих-то держат впроголодь, а главное — кормят всякой дрянью: брюквой (каждая брюквина режется на шесть долек и варится в воде), сырой, не очищенной от грязи морковкой. А подгнившая картошка считается лакомством.

Тем не менее все это, конечно, исправно съедается. Если кое-кто и в самом деле живет так богато, что может не подъедать всего дочиста, то рядом с ним всегда стоит добрый десяток желающих, которые с удовольствием возьмут у него остатки. Мы выливаем в бочки только то, чего нельзя достать черпаком. Кроме того, мы иногда бросаем туда кожуру от брюквы, заплесневевшие корки и разную дрянь. Вот это жидкое, мутное, грязное месиво и разыскивают пленные. Они жадно вычерпывают его из вонючих бочек и уносят, пряча под своими гимнастерками.

Меня поразило, что они были такими же людьми, как и мы. Но факт оставался фактом: это были враги, которых следовало убивать, потому что они хотели разрушить Германию. Они были людьми, но оружие изменяет людей. Ведь эти безобидные ребята — фабричные и подсобные рабочие, коммерсанты, школьники — которые сидели тут, такие тихие и покорные, сразу превратились бы во врагов, если бы у них появилось оружие. Они стали врагами, только когда получили оружие. Это заставило меня задуматься, хотя я знал, что моя логика небезупречна. Но мне мерещилось, что именно оружие навязало нам войну. В мире стало столько оружия, что оно одержало верх над людьми и превратило их во врагов.

И все же странно видеть так близко перед собой этих наших врагов. Глядя на их лица, начинаешь задумываться. У них добрые крестьянские лица, большие лбы, большие носы, большие губы, большие руки, мягкие волосы. Их следовало бы использовать в деревне — на пахоте, на косьбе, во время сбора яблок. Грустно наблюдать за их движениями, грустно смотреть, как они выклянчивают чего-нибудь поесть. Все они довольно заметно ослабли — они получают ровно столько, чтобы не умереть с голоду. Ведь нас и самих-то давно уже не кормят досыта. Кое-кто из наших дает им иногда пинка, так что они падают, но таких немного. Большинство из нас их не трогает, просто не обращает на них внимания. Впрочем, иной раз у них бывает такой жалкий вид, что тут невольно обозлишься и пнешь их ногой.

По вечерам русские приходят в бараки и открывают торги. Все, что у них есть, они меняют на хлеб. Но почти все русские давно уже променяли все, что у них было. Теперь они одеты в жалкие отрепья и предлагают на обмен только мелкие безделушки, которые они режут из дерева или же мастерят из осколков и медных поясков от снарядов.

Говорят они редко, а если и скажут что-нибудь, то всего лишь несколько слов. Они относятся друг к другу более человечно и, как мне кажется, как-то более по-братски, чем мы в нашем лагере. Быть может, это только оттого, что они чувствуют себя более несчастными, чем мы. Впрочем, для них война ведь уже кончилась.

Это было так странно и неожиданно. Еще зимой говорили о том, что скоро будет конец войне. Германия капитулирует, если начнется полномасштабное наступление по всем фронтам. Страна была уже истощена этой войной. А врагов становилось все больше. И недавние союзники покидали нас. И вот, в марте, в России, в самой благополучной и практически нетронутой войной стране, происходит революция. Полнейшая неразбериха и борьба за власть. Солдаты массово сдаются в плен или отступают. Нам оставалось лишь дожать их. Мир был так близок. И вот все начиналось сначала.

Словно кто-то играет, наслаждаясь войной и страданиями людскими. Чего они добивались? Сколько людей, обычных людей, погибло на этой войне? Наверняка уже миллионы. Мы получили новое оружие, которое позволяло убивать людей, сидя в безопасном месте. Но и у врагов оно было. Что только не применялось впервые здесь, на этой войне. Химические атаки, новейшая дальнобойная артиллерия, авиация, и еще какие-то бронированные машины, которые англичане называли «танки». Словно кто-то хотел испытать все это. Но перед чем? Что может быть разрушительней этой войны, которая идет уже по всему миру. Я надеялся, что она станет последней. Люди должны были осознать всю разрушительную мощь и отступить. Мир, в котором мы все могли бы жить, несмотря на все различия и противоречия.

Ополченцы из лагерной охраны рассказывают, что вначале пленные не были такими вялыми. В лагере, как это обычно бывает, было много случаев мужеложства, и, судя по рассказам, на этой почве пленные нередко пускали в ход кулаки и ножи. Теперь они совсем отупели и стали ко всему безразличными. Я вижу их темные фигуры. Их бороды развеваются на ветру. Я ничего о них не знаю, кроме того, что они пленные, и именно это приводит меня в смятение. Это безымянные существа, не знающие за собой вины.

Чей-то приказ превратил эти безмолвные фигуры в наших врагов. Другой приказ мог бы превратить их в наших друзей. Какие-то люди, которых никто из нас не знает, сели где-то за стол и подписали документ, и вот в течение нескольких лет мы видим нашу высшую цель в том, что род человеческий обычно клеймит презрением и за что он карает самой тяжкой карой. Кто же из нас сумел бы теперь увидеть врагов в этих смирных людях с их детскими лицами? И все же, если бы они были сейчас на свободе, мы снова стали бы стрелять в них, а они в нас.