Полет сокола - Смит Уилбур Страница 53

Нет, незваные гости явились с иными намерениями — и губернатор желал о них знать.

Тайная разведка, проводимая офицером британской армии по заданию его жадного до власти правительства? Кто знает, какие зловещие планы строят британцы — не собираются ли они покуситься на суверенную территорию славной Португальской империи? Алчность этой бесстыжей нации лавочников и торговцев не знает границ. Несмотря на их традиционный союз с Португалией, доверять им невозможно.

С другой стороны, если экспедиция и в самом деле частная, нельзя забывать, чей сын ею руководит. У папаши — глаз острее, чем у стервятника. Неизвестно, что отыскал старый черт в неведомой земле: гору из золота и серебра, мифическую Мономотапу с ее нетронутыми сокровищами — все возможно. А коли так, то наверняка нашел способ переслать весточку сынку. Между тем гора золота — это такая вещь, о которой губернатор совсем не прочь проведать.

Вдобавок, даже если о новых сокровищах речь не идет, есть и старые, которые нужно беречь, и обязанность Камачо Перейры — заставить путешественников обойти стороной места, хранящие секреты, неведомые властям в Лиссабоне. Племянник получил четкий приказ: расписать англичанину в красках неимоверные трудности путешествия в нежелательных направлениях, ссылаясь на болота, горные цепи, болезни, диких зверей и еще более диких людей, и, напротив, всячески расхваливать приятную местность с дружелюбным населением и неиссякаемыми источниками слоновой кости, которая лежит в другой стороне.

Если же такая тактика не пройдет — а майор Баллантайн выказывал все признаки высокомерия и упрямства, свойственные его нации, — то Камачо следует использовать любые другие доступные средства убеждения. И губернатор, и его племянник прекрасно понимали, что под этим подразумевается. Камачо слепо верил, что это единственный разумный образ действий. По ту сторону Тете признавался один‑единственный закон — закон ножа, и Камачо всегда чтил его. Теперь он всячески смаковал эту мысль, находя неприкрытое презрение англичанина невыносимым, а отказ женщины — оскорбительным.

Он искренне верил, что причина такого отношения к нему и брата, и сестры лежит в его нечистом происхождении. Камачо всегда относился к этому болезненно, поскольку даже в португальских владениях, где смешанные браки были нередки, примесь негритянской крови тем не менее считалась позорной. Проводник был рад предстоящей работе — она не только смоет все перенесенные оскорбления, но и принесет хорошую добычу, от которой даже после дележки с дядей и остальными останется немало.

Снаряжение английской экспедиции стоило, с точки зрения португальца, целое состояние. Камачо при первом же удобном случае вдоль и поперек излазил нагруженные товарами баржи. Чего там только не было: огнестрельное оружие, ценные инструменты, хронометры и секстанты и даже походный сейф из кованой стали — англичанин держал его на замке и тщательно охранял. Один милосердный Господь знает, сколько там английских золотых соверенов, а если и не знает, то добрый дядюшка‑губернатор — тем более, а значит, и делиться куда легче. Чем дольше Камачо об этом размышлял, тем с большим нетерпением дожидался прибытия в Тете и броска в неизведанные земли.

Крошечный городок Тете означал для Робин настоящую Африку, к возвращению в которую она так упорно стремилась и так усердно готовилась. Она даже обрадовалась, когда Зуга, занятый разгрузкой барж, отпустил ее одну.

— Разузнай дорогу, сестренка, а завтра пойдем туда вместе.

Робин снова переоделась в юбки — пусть маленький и заброшенный, Тете был все же клочком цивилизации, и лишний раз шокировать местных обитателей не хотелось. Впрочем, Робин вскоре забыла о неудобной одежде. Она шла по единственной пыльной улочке городка, где когда‑то гуляли вместе мать с отцом, и рассматривала глинобитные строения, беспорядочно натыканные вдоль берега реки.

Остановившись в дверях одной из лавчонок, доктор обнаружила, что с хозяином вполне можно объясниться на смеси суахили, английского и нгуни — по крайней мере достаточно, чтобы выяснить, куда идти дальше.

Постепенно деревенская улочка превратилась в лесную тропинку, петлявшую среди акаций. Лес притих в полуденной жаре, смолкли даже птицы, Робин брела опустив голову, полная нахлынувших воспоминаний о давнем трауре. Среди деревьев мелькнуло что‑то белое, и она остановилась, зная, что найдет впереди. Воспоминания на миг перенесли ее в детство, в серый ноябрьский день, когда она стояла рядом с дядей Уильямом, провожая уходящий корабль. Слезы туманили глаза, мешая разглядеть любимое лицо на переполненной палубе, а пропасть между кораблем и пристанью разверзалась все шире, как пролив между жизнью и смертью.

Стряхнув воспоминания, Робин двинулась вперед. Среди деревьев обнаружилось шесть могил — она не ожидала, что их будет так много, но вспомнила, что в отцовской экспедиции в Кабора‑Басса четверо скончались от болезней, один утонул и один покончил с собой.

Могила, которую она искала, находилась чуть в стороне от остальных, обозначенная прямоугольником из белых речных камней. В изголовье стоял крест, отлитый из цемента и побеленный. В отличие от других могил здесь трава и сорняки были выполоты, побелка сияла, а в простой голубой вазе стоял букет увядших лесных цветов. Цветы сорвали всего несколько дней назад, что удивило Робин.

Она прочитала хорошо различимую надпись на кресте:

В память о ХЕЛЕН, любимой жене Фуллера Морриса Баллантайна. Родилась 4 августа 1814 года. Скончалась от лихорадки 16 декабря 1852 года. Да свершится воля Господня.

Робин прикрыла глаза, ожидая, пока из глубины поднимутся слезы, но они не приходили, потому что были пролиты много лет назад. Остались лишь обрывки воспоминаний, которые снова и снова кружились в сознании. Аромат клубники, которую они собирали в саду дяди Уильяма — маленькая Робин встает на цыпочки, сует матери в рот сочную красную ягоду, а потом съедает оставшуюся половинку… Робин свернулась калачиком под одеялом и сквозь дремоту слушает, как мать читает вслух при свете свечи… Школьные уроки, за кухонным столом зимой и на лужайке под вязами летом — как приятно было учиться, доставляя матери радость… Первая поездка на пони — руки матери удерживают ее в седле, потому что ноги слишком коротки и не достают до стремян… Прикосновение мыльной губки к спине — мать склонилась над железной сидячей ванночкой… Звук материнского смеха, а потом, ночью, ее плач за перегородкой возле кроватки…

И наконец, запах фиалок и лаванды, который щекотал ноздри, когда Робин в последний раз прижалась лицом к материнской груди.

— Мама, зачем ты уходишь?

— Потому что я нужна твоему отцу — он послал за мной.

Робин будто снова ощутила ту всепоглощающую ревность, смешанную с предчувствием неминуемой утраты. Она опустилась на колени в мягкую землю у могилы и стала шепотом молиться. Воспоминания нахлынули снова — счастливые и грустные, вперемешку. За все прошедшие годы она не чувствовала такой близости к матери.

Казалось, за молитвой прошла целая вечность, как вдруг на земле перед ней выросла тень. Робин вздрогнула и подняла глаза, возвращаясь из прошлого в настоящее.

Перед ней стояли женщина и ребенок. Негритянке с приятным, даже красивым, лицом было лет тридцать, хотя возраст африканцев трудно определить. Одежда европейская, возможно, с чужого плеча — поношенное платье с линялым рисунком, но безупречно чистое и накрахмаленное. Робин почувствовала, что женщина принарядилась специально к этому случаю.

Мальчик, хоть и носил короткую кожаную юбочку местного племени шангаан, явно не был чистокровным африканцем. Лет семи‑восьми, не больше, крепкий на вид, светлоглазый, с пепельными волосами, он кого‑то смутно напоминал.

В руках он держал небольшой букет желтых цветов акации. Мальчик робко улыбнулся Робин, потом опустил голову и принялся смущенно ворошить дорожную пыль ногой. Женщина дернула его за руку и что‑то сказала, он нерешительно шагнул к Робин и протянул цветы.