Кино. Потоки. «Здесь будут странствовать глаза…» - Александр Павлович Люсый Страница 55

Этой встрече через века предшествовали многие исторические события, изменившие карту мира в контексте социальных экспериментов и преобразований империй в национальные государства. В общих чертах этот контекст, помимо всего прочего, подтвердил верность обозначенной выше формулы Пушкина насчет метафорических «Стамбула» и «Арзрума», закрепив нынешний фактический статус Карса (иллюстрацией к чему могла бы, думается, послужить воображаемая встреча на одной из тамошних дорог таких представителей мировых переустройств, как Вудро Вильсон и Ленин). Произошел за это время и поворот в принципах построения художественных повествовательных текстов, в частности, соотношения нарратива и ментатива. Можно было бы сказать, что в лице Пушкина и Памука встречаются нарратив (повествование, история или рассказ, создаваемые людьми для описания событий и организации связанного с этими событиями опыта и самого способа их жизни) и ментатив (высказывание, которое не просто информирует о состояниях или процессах бытия или мышления, но предполагает, как следствие коммуникативного события, и некоторое ментальное событие, сопровождающееся изменением картины мира в сознании адресата. Впрочем, в основанной в промежутке между этими писателями Львом Толстым «империи» прозы равноправной основой текстообразовательной модели могут выступать как нарратив, так и ментатив, в зависимости от авторской стратегии текстообразования, как «воспоминания», так и «размышления» (первое с доминантой нарратива, второе – ментатива). Нынешние истории характеризуются присутствием «двойного ландшафта»: обстановка, действующие лица, цель, средства ее достижения представляют собой «ландшафт действия» (landscape of action), а мысли, чувства, знания и другие переживания персонажей образуют «ландшафт сознания» (landscape of consciousness)[246].

Сюжет романа «Снег» не линеен, вместе с героем мы движемся в самых разных направлениях, в соотвествии с постмодернистской версией классического «романа поиска» (novel of the guest). Обыгрывает поиск одновременно в нескольких направлениях и смысловых планах: политики, детектива, искусства, нравственности, обильно (в духе Умберто Эко) цитируя старый культурный материал (турецкую политизированную прозу, детективы Агаты Кристи, фантастику, суфийскую средневековую поэзию, французский экзистенциализм). При этом очевиден отказ как от языковых экспериментов, так и экзотизмов[247].

Выбор места действия своего романа Памук объяснил следующим образом: «Мне показалось, что Карс – это такая идеальная метафора Турции, турецкий микрокосм в чистом виде. Стамбул и Карс противопоставляются как столица и провинция, города европеизированный и архаичный».

Е.В. Никольский пишет о связи этого героя с приобретающим новую актуальность в современном мире типом открытого русской литературой «лишнего человека»[248]. Ка напоминает, нередко прямыми ассоциациями, Онегина, Чацкого, Печорина, героев Тургенева и Чехова. Особо подчеркнем наличие в «Снеге» элементов «петербургского текста», проявленного при описании Карса Памуком. Здесь как бы воспроизводиться на новом уровне заданная Пушкиным оппозиция Стамбула и Арзрума, с тем отличием, что Карс – пограничный город, а природная стихия в виде непрерывного снегопада отделяет его от окружающего мира, как может изолировать Петербург наводнение. Тема «окраинности», характерная и для стамбульских произведений писателя, воплощается как в моральной, так и сексуальной неопределенности героя, как бы растворяющегося в визуальности, о чем читатель получает конспективную информацию на заключительных страницах романа.

Вот описание Карса у Памука: «военный грузовик не свернул ни к этому Управлению безопасности, ни к пышному зданию Центра национальной безопасности, сохранившемуся с первых лет Республики, который находился чуть впереди, а, не сворачивая с проспекта Ататюрка и проехав проспект Фаик-бея, приехал в военный штаб, расположившийся прямо в центре города. Этот участок, где в 1960-х годах проектировался большой парк в центре города, после военного переворота в 1970-е годы был обнесен стеной и превращен в центр, застроенный жилищами военных, вокруг которых дети, которым негде было играть, катались на велосипедах среди чахлых тополей, новыми штабными строениями и учебными полосами, и таким образом дом, в котором останавливался Пушкин во время своего путешествия в Карс, и конюшни, которые спустя сорок лет после этого царь приказал построить для казачьей кавалерии, были спасены от разрушения (о чем написала близкая военным газета «Свободная родина»)»[249].

Оппонент европеизированного героя, исламист, говорит ему: «Если ты не сможешь выбраться целым и невредимым из этого отвратительного города Карса, так как роль посредника тебе не удалась, это будет не из-за меня, а из-за того, что ты болтал, хвалясь своим атеизмом. В этой стране человек может хвалиться своим атеизмом, только если у него за спиной стоят солдаты»[250]. Петербург и декабристы, Карс и военные как «турецкие декабристы», которым до поры до времени многое до поры до времени удается в их просветительской миссии, в отличие от российских декабристов – возникает и такая литературная параллель.

Воображаемый театральный военный переворот в Карсе у Памука в отрезанном стихией от страны и мира городе оборачивается локальным текстуальным переворотом и той, текстуальной, революции, в которой взамен линейной истории возникает, по словам Юлии Кристевой, история «текстуальных блоков», или «символических континуумов»[251]. В данном случае текст становится местом встречи движущихся на встречу друг другу сквозь пространство и время писателей, а также в какой-то мере двух ориентализмов как общих схем, над их территориальными воплощениями – имперского и «встречного», ориентализма «Стамбула» и «Арзрума» как ориентальных и ориенталистских категорий, с медиализирующей ролью пограничного Карса. Семантика псевдонима главного героя Ка проясняется символической игрой связь «Ка-Кар-Карс».

Реальные и воображаемые встречи в пространстве Карса создают текстопорождающую (и вполне сценарную) конфигурацию двух рядов событийности: референтного и коммуникативного», по определению В. Тюпы[252]. Эти ряды событийностей позволяют утверждать наличие тут трех типов интегрированных пространств: нарративный, метанарративный, паранарративный. Нарративное интегрированное пространство образуется в результате смешения пространства «событие», содержащего описываемые в дискурсе / тексте события, и пространства «повествование», в котором находится рассказчик, который это повествование ведет. Нарративное пространство участвует при создании двух других типов интегрированных пространств в качестве «вводного» пространства. Метанарративное интегрированное пространство генерируется путем смешивания нарративного пространства и ментального пространства «автор», в котором содержится отношение рассказчика к его повествованию. Паранарративное пространство создается при интеграции нарративного пространства с ментальным пространством «реальный мир»[253]. А в реальном мире, как пишет Хоми Баба: «Культурный момент «потаенной нестабильности» означает народ в вибрирующем движении, которому он просто дает форму, так что постколониальное время ставит под вопрос телеологические традиции прошлого и настоящего и поляризованное историзирующее чувство архаического и современного. Это не просто попытки перевернуть баланс власти в неизменном порядке дискурса. Фанон и Кристева стремятся переопределить символический процесс, в котором социальное воображаемое – нация, культура или общность – становятся субъектами дискурса и объектами психической идентификации»[254].

Так интегрированное пространство Карса как текста соотносит повествования и его участников, включая и современных