Жан-Луи Барро - Воспоминания для будущего Страница 6

Детство, отрочество

С безвременной кончиной моего отца наша жизнь переменилась. Аптеку продали, и мы покинули улицу Курсель. Подобно намагниченным железным стружкам, семья объединилась вокруг папаши Валетта. Ему принадлежал кошель с деньгами и два дома — на углу улицы Левис, где находилась его вотчина, и на улице де ля Террас, где он поселил дочь со вторым мужем и детьми. Всех громя и поучая, он при этом всех поддерживал. Родные считали его невыносимым, но были рады поживиться за его счет.

Лично я не мог простить ему лишь одного. В августе 1918 года его сын Боб был тяжело ранен — пуля прострелила ему оба бедра. Он пролежал в госпитале три месяца, когда наступило перемирие. Боб вернулся в отцовское гнездо на костылях. И это после четырех лет службы в пехоте, окопного житья «среди блох, мочи и грязи». Отец встретил его словами:

— Это еще не все, мальчик мой. Теперь ты мужчина и должен зарабатывать себе на жизнь. Даю тебе неделю на поиски занятия — через неделю ты съедешь с квартиры.

— Нет, не через неделю, а сейчас! — бросил ему Боб и, повернувшись на костылях, ушел.

Впервые в истории тыловики испугались. Испугались самолетов и Большой Берты. И начали отыгрываться.

Стали воздвигать памятники мертвым. Придумали неизвестного солдата. Парламентировали. Устраивали парады. Выступали с громкими речами. Пыжились в своей победе. И отправили Клемансо к домашнему очагу7. Это ради своего дядюшки и многих других, попавших в его положение, я совсем молодым выучил строки Жоржа Шенневьера:

Уроды дряхлые, кровавые сморчки, 

На нас срываете вы старческую злобу, 

Цветущих юношей вы гоните на смерть, 

Надеясь для себя у смерти взять отсрочку. 

Что толку вас клеймить, лжецы и подлецы, 

Молчащие тогда, когда молчать позорно, 

Кричащие тогда, когда молчанье свято, 

И пачкающие презренными речами 

Бессмертный образ тех, кто вами же убит 

И словоблудием вторично смерти предан...

Боб простил отца — он был замечательный малый, но, пожертвовав молодостью, так никогда окончательно и не оправился. Мы часто говорим о тех, кто, подобно Бобу, был ранен физически. И слишком редко о тех, чью жизненную силу подкосила ужасная война, о тех, кто «прошляпил» Верден и Эспарж, о тех, у кого интерес к жизни и душевный подъем сменились цинизмом и горечью, от которых они умирали медленной смертью с отчаяньем во взоре.

Барбюс своим «Огнем» попытался служить делу справедливости. Ему поклонились из вежливости... И человеческое стадо бросилось прожигать жизнь. Развеселые вечеринки, скабрезные анекдоты, побасенки о войне и окопных крысах, разгул чувственности. Я слушал, что говорили вокруг, широко раскрыв глаза. На меня все это сильно действовало. Но вызывало обратную реакцию.

А тем временем во всем наблюдался быстрый прогресс: автомобили с дифференциалом, волны Герца, первые детекторные приемники, радиотелеграф, негритянское искусство, появление джаза, рэгтайма (в пятнадцать лет я непревзойденно танцевал чарльстон), полет безумца Линдберга, не говоря о Нёнжессере и Коли8.

«Что такое мертвый человек, и кто потом вспомнит о нас?» (Клодель. «Золотая голова»).

Меня затянуло в послевоенный водоворот.

Боб нашел себе занятие на Центральном рынке — в оптовой торговле цветами, поступающими из Англии и Голландии. Он работал с пяти утра и за день просто выбивался из сил. Отцовскую несправедливость ему помогала пережить молоденькая натурщица с Монмартра — его любовница. Два года дедушка не мог смириться с мыслью, что на «любовнице» женятся, — для него это было концом света! И все-таки Адриенна с привлекательной внешностью «Цыганки» Франса Гальса (из Луврской коллекции) вошла в нашу семью, углубляя пропасть между модернизмом и традицией.

Ежегодно, собрав с жильцов квартплату за три месяца, по 15 января, дедушка и бабушка, как и положено домовладельцам, уезжали в Ниццу. Чемоданище из черной кожи погружали в такси — одно из тех такси, что выиграли сражение на Марне. Они возвращались лишь три месяца спустя — собирать квартплату по 15 апреля.

А в промежутке мы получали письмо, где говорилось, что «бабуля» закурила сигарету, собрав солнечные лучи в лупу, затем посылку с конфетами по случаю ежегодного карнавала. Настоящие мелкие рантье, которые встречаются на Английском бульваре в Ницце и поныне.

Способный ученик, я за три года прошел курс шести классов начальной школы, и меня определили в коллеж Шапталь. Не в лицей — главное, не в лицей Карно! Это было бы слишком шикарно и годилось для снобов, не для нас — моя мама отличалась хорошей памятью.

Шапталь — коллеж светский, «простонародный», там обучали точным наукам и живым языкам. Не иначе как проштудировав все розовые листки Малого Ларусса,дедушка, мечтавший сделать из меня коммерсанта, пришел к выводу, что от греческого и латыни нет никакого проку. Я же был согласен на все. Стоило мне переступить порог школы, и я поглощал все, чему бы меня ни учили. И все принимал на веру. Например, я верил, что Наполеон III выиграл «битву при плебисците»9, как если бы это была битва при Аустерлице или Маренго. Взрослые надо мной потешались. А по сути это было не столь уж и глупо.

Еще один каприз судьбы: Луи Мартен заболел. Ему необходим свежий воздух. Вспоминают про Борегар. И вот все трое — он, мама и Макс — уезжают в отчий дом. Возвращение к земле! Пять гектаров виноградников, одна или две коровы, лошадь, коза... жить можно.

Квартира на улице де ля Террас переходит к Бобу (это его устраивает — дела идут туго) при условии, что я тут ночую и он кормит меня ужином. Обедаю я у бабушки с дедушкой. Все это, разумеется, решение «короля» Валетта. И вот моя мама далеко, а я оказался между дядей и дедушкой. Между котом и попугаем — на сей раз все в одной клетке. Мне четырнадцать лет.

Если моя мама (мне это неведомо) мечтала о театре, поклонялась Режан, с которой себя сравнивала, то Боб думал только о пастельной живописи — у него был настоящий талант. Отныне я в глубине души начинаю разрываться между двумя призваниями. Воспользуемся этим, чтобы набросать несколько картин — даже портретов — и тем самым отступить от хронологии, которая может наскучить.

Школа

Школа была для меня прекраснейшей из игр. Я скрывал свои болезни, лишь бы не пропускать уроков. Я так и не уразумел, почему люди, которые до одури сидят за столом, играя в бридж, часами решают кроссворды, не спускают глаз с шахматной доски, словно от этого зависит их жизнь, — почему эти же люди с презрением, отвращением и высокомерием говорят о грамматическом разборе, геометрических задачах, логарифмических таблицах или вопросах истории: ведь это тоже игра, и не более утомительная.

Вот бегать по лесу, ловить раков да еще обнимать девушек — это труднее. Но из всего, что называют «играми», я выбираю школу.

Мой брат придавал слишком большое значение личности преподавателя, и если терял одного из них на следующий год, то предпочитал не заниматься вовсе. Я же находил преподавателей, скорее, потешными — у одного большая борода, у другого вместо носа свекла, этот шепелявил, тот, по математике, заставлял нас делать гимнастику.

Преподаватели! На мой взгляд, их роль не больше, чем роль насекомых, переносящих споры цветов! Среди них одни были умные, другие — сущие кретины. Как и повсюду, в частности среди учеников. Достаточно взять несколько человек и посмотреть им в глаза, чтобы получить полное представление об образцах человеческого рода.

Нет, какой учитель — значения не имеет. Как в том ночном кафе, где клиента просят прихватить веселье с собой, интерес занятий зависит от самого учащегося. Как интересность наставника — от ученика. Я говорю это для современной молодежи, которая должна признать, что ищет — не всегда, но бывает — причин для самооправдания.

Я очень увлекался математикой и, случалось, решал задачи благодаря снам.

Особенно я любил тригонометрию. Воспроизвести предмет в трех измерениях, исходя лишь из его плоской проекции, перейти от тени к вещи, — да это совершенно то же самое, что взять напечатанный на бумаге текст и сделать из него спектакль. Поэзия пространства уже увлекала меня. Но я еще не знал, что это и есть театр!

Учиться, сказал Поль Валери, значит «разгребать мусор незнания посредством того, что знаешь» и добавил: «Это божественно!» Я с ним абсолютно согласен.