Сага - Бенаквиста Тонино Страница 6

– А вы? Почему вы здесь, Луи?

Я чувствую, что он колеблется, не зная, то ли отмахнуться от меня, то ли пойти на откровенность.

– Потому что я из тех, кого называют подававшим надежды. Для меня добиваться этой работы то же самое, что просить милостыню. Мое время давно прошло, и сегодня я согласен на что угодно, не испытывая никакой горечи. Я похож на старую рабочую лошадь, которую держат лишь потому, что она хорошо знает дорогу и не отличается большим аппетитом. Так или иначе, но я умею только это.

– Что именно?

– Сочинять километры страниц всевозможных перипетий.

Безмятежно спящий Дюрьец переворачивается на другой бок.

По коридору проплывает очередная волна лилипутов-блондинов. Все серьезны, словно священники, и готовы продемонстрировать свои таланты. Станик бросает два франка в кофейный автомат и протягивает мне стаканчик. По его мнению, помещение принадлежит телеканалу, который делит здание с «Примой» и монтажной лабораторией на последнем этаже. Я рассказываю, как мне вчера позвонил продюсер и поинтересовался, свободен ли я в ближайшее время. Я не очень понял, зачем понадобился так срочно.

– Послушайте, Марко, давайте не будем отрицать очевидное. Если какой-то телеканал собирает в одной комнате молодого бойкого сценариста, готового работать бесплатно, писательницу розовых романов, усталого бомжа и пожилого типа, вроде меня, подававшего когда-то надежды, то здесь явно пахнет дерьмом.

Обычно я не испытываю симпатии к циникам. Особенно, если они выбирают мишенью такого наивного типа, как я. Но в его манере говорить открытым текстом есть что-то привлекательное. Как будто он уже старается придать динамизм работе и исключить из наших будущих отношений малейший налет неискренности. А также похоронить проявление эго. Однако наивная личность внутри меня желает слушать свой собственный голос. И я, претендуя на откровенность, осмеливаюсь сказать, что не могу относиться к этой работе легкомысленно. Уважать то, что ты делаешь, значит уважать тех, кто это смотрит, а также уважать самого себя. И меня не интересует моральный облик тех, кто дает на это деньги.

Затем рассказал ему, что родился перед телевизором. И я не придумываю, когда говорю, что первая картинка, всплывающая у меня в памяти, это не материнская грудь, а блестящий, неудержимо манящий квадратный предмет. Телевизор был моей нянькой, моим развлечением по вечерам, он открывал для меня мир, картины которого бесконечной чередой проходили перед моими удивленно вытаращенными глазенками. Телевизор был для меня приятелем, с которым ты никогда не ссоришься и у которого всегда полно отличных идей. Телевизор знакомил меня с героями, которыми я восторгался. Влюблялся впервые в жизни, но также и ненавидел. Я относился к тем детям, которые неожиданно становятся взрослыми, когда приходит время сменить канал. Я рассказал Луи, как смотрел через приоткрытую дверь запрещенные фильмы; он, в свою очередь, вспомнил о том, как проводил бессонные ночи, спрятавшись под одеялом с фонариком и книгой. В конце концов я сказал ему, что если мне дан шанс проникнуть в этот мир, то я сделаю все возможное, чтобы не предать малыша, остававшегося один на один с голубым экраном.

Луи Станик растерянно посмотрел на меня. Но всем словам предпочел улыбку. И я подумал, что за ней скрывается ностальгия по утраченному с возрастом энтузиазму.

Пора было будить Жерома Дюрьеца. Я предложил ему стаканчик кофе в обмен на рассказ о его сне.

– …Я оказался в горах. Внезапно появился говорящий огненный шар. Потом я спустился вниз, где меня поджидала банда каких-то типов. Я страшно взбесился и принялся швырять в них камнями с выгравированными на них приказами. Довольно любопытная ситуация. И было еще много другого, чего я уже не помню.

Не слишком довольная собой и слегка сконфуженная, вернулась Матильда Пеллерен. Мы встретили ее, не проявив удивления и не задав ни единого вопроса о тех тайных мотивах, которые заставили ее, как и нас, согласиться на эту работу.

И это было правильно. Ален Сегюре, директор студии, тоже не горел желанием их узнать.

Немногословный, вечно спешащий Сегюре не собирался разводить дипломатию и пудрить нам мозги. С тех пор, как он появился в этой комнате, у него было достаточно времени, чтобы объяснить нам, что его каналу требуется сериал, берущий за живое, что его стоимость должна быть в разумных пределах, но самое главное: он должен нравится. Вместо этого он сказал: «Делайте, что угодно, все, что угодно, лишь бы как можно дешевле».

Вначале я не поверил своим ушам – мне даже показалось, что я услышал совершенно противоположное.

Матильда Пеллерен и Жером Дюрьец и глазом не моргнули. Только Луи Станик нашел в себе смелость уточнить:

– Что конкретно вы имеете в виду, говоря «что угодно»?

– Все, что угодно, все, что придет в голову – в любом случае этот сериал никто не будет смотреть. Каждая серия продолжительностью в пятьдесят две минуты будет транслироваться между четырьмя и пятью часами утра.

– Вы не могли бы повторить?

Крайне измотанный, Сегюре хватается за голову.

– Квоты… Грёбаные квоты, устанавливаемые в обязательном порядке на французское кино. Французское кино! Только эти два слова царапают мне язык. Если не считать вас, сценаристов, кто может на этом хоть немного подзаработать, кого еще интересует французское кино?

А я и не подозревал, что выпускники Национальной школы администрации знают слово «грёбаный»…

– Мы только что приобрели за бешеную цену калифорнийский сериал, заваленный призами и напичканный девицами с объемом бедер в девяносто пять сантиметров. Минута рекламы принесет нам 300 000 франков в первом же блоке, через несколько месяцев мы начнем выпускать майки и прочее барахло. Мы только что вырвали право на трансляцию финала Кубка Европы по футболу, а сейчас я пытаюсь подкупить известного режиссера с конкурирующего канала. Вы считаете, что у меня есть время заниматься французским кино?

Луи с видом стреляного воробья спрашивает, соблюдались ли квоты до сих пор. Но, как и все профессиональные администраторы, Сегюре не любит прямых вопросов, особенно тех, на которые проще всего было бы ответить «нет».

– Мы немного потянули с этим, но на этот раз Высший совет по теле – и радиовещанию вынес нам предупреждение и обязал дать в эфир восемьдесят часов французского кино. Мы должны начать трансляцию через три недели, иначе правительство не продлит нам лицензию.

– Восемьдесят часов!

– Вот поэтому вас здесь четверо!

– Первая серия через три недели? Вы что, шутите?

– Вам нужно приступить к работе сегодня же.

Вот она, ловушка для дураков…

Каждый на свой манер выражает растерянность, за исключением Станика, который продолжает гнуть свою линию, замечая, что срочность имеет цену. Несколько удивленный, Сегюре сдерживает усмешку. Этому их учат в элитных школах.

– Слушайте меня внимательно. Вас выбрали по двум причинам. Во-первых, вы оказались единственными сценаристами в Париже, свободными на данный момент. Во-вторых, никто из вас не может претендовать больше, чем на три тысячи франков за серию.

– Простите?

Сегюре вздымает руки к небу и кричит:

– Да эту муру может написать кто угодно! Даже я, если бы у меня было время! Даже моя кухарка, если бы она умела говорить на правильном французском. Вы можете согласиться или отказаться. Этот сериал прославится одним: он будет самым дешевым за всю историю французского кинематографа.

– И что вы хотите, чтобы мы выдали вам через три недели, работая круглые сутки за гроши, которых едва хватит на кофе, без которого мы не сможем продержаться?

– Сойдет все, что угодно. Расскажите вечную историю о двух враждующих семействах, сталкивающихся постоянно на лестничной площадке муниципального дома. Это всегда нравится зрителю. Добавьте одну-две слащавые любовные истории, покажите несколько человеческих трагедий – и дело в шляпе.

– Мы не можем так просто взяться за дело… Нам нужно… место, где можно собраться.