Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени Страница 9

– Гдѣжь она теперь?

– Гдѣ, она тотчасъ же, какъ получила слѣдуемое-то, такъ и маршъ за границу. Сказываютъ, что ужь давно вышла тамъ за мужъ за какого-то сочинителя.

– И вѣрно, этотъ сочинитель послѣднимъ своимъ романомъ довольнѣй, чѣмъ всѣми прежними, сказалъ Племянничковъ.

– Еще бы!

– Такъ вотъ еще какія у васъ занятія!

– А, чтобъ ихъ всѣ черти побрали! Отвѣтственность, батюшка, отвѣтственность, вотъ что главное! Управляющіе подлецъ на подлецѣ! Нуженъ глазъ да глазъ. А тутъ съ мѣста никакъ нельзя тронуться. Жена вонъ ѣздитъ, да чтожь толку-то? Побарится тамъ, похохлится, да и воротится съ чѣмъ поѣхала. А я вамъ скажу, какой тамъ дворецъ, какіе сады, какіе… ну, однакожь, до свиданія! Вѣдь вы у насъ станете бывать?

– Почту за особенное счастіе… началъ было Софьинъ.

– Ну, счастья-то особеннаго нѣту, а такъ таки просто бывайте, и квитъ. Въ картишки подъ часъ…. да вы играете?

– Не отказываюсь, когда нужно.

– Ну, и хорошо; музыку… а Елены моей не слышали? Утѣшаетъ, право-слово, утѣшаетъ. Бывайтежь! Да вотъ и ихъ приводите съ собой.

– Отъ всего сердца благодарю васъ, Онисимъ Сергеевичъ, съ чувствомъ сказалъ Племянничковъ. Ваше доброе вниманіе ко мнѣ, ваша искренность…

– Куда вы, куда? Прежде вы складнѣй говорили. Тѣмъ-то вы мнѣ и понравились. Я батюшка, не привыкъ къ вашимъ краснорѣчіямъ и этикетиться не люблю. Вонъ, коли угодно, съ бабой моей – пожалуй. Та любитъ. Прощайтежь, господа! Да безъ визита, сказалъ онъ, обратясь къ Племянничкову, а такъ, просто вечеромъ жалуйте. Прощайте!

Пожавъ тому и другому руку, Онисимъ Сергеевичъ также проворно и вышелъ, какъ вошелъ.

– Не безпокойтесь, сказалъ онъ, не оборачиваясь и махнувъ рукою назадъ, не безпокойтесь, я и самъ найду дорогу.

Софьинъ и Племянничковъ съ минуту смотрѣли другъ на друга, не говоря ни слова. Племянничковъ первый разразился самымъ громкимъ хохотомъ; Софьинъ тоже засмѣялся и сталъ ходить по комнатѣ.

– Да гдѣ вы, дяденька, откопали такое сокровище?

– Признаюсь, я самъ имѣлъ совершенно другое понятіе объ этомъ человѣкѣ.

– Да это золото!

– Самородокъ, если хотите!

– Вотъ еслибъ вы, дяденька, послушали, какъ мы объяснялись!

– Ужь вѣрно напроказили вы тутъ, Ѳедоръ Степанычъ!

– Я-то? Мы….

И онъ залился громкимъ смѣхомъ.

– Да что у васъ тутъ было? спрашивалъ Софьинъ тоже сквозь смѣхъ.

– У кого, – у насъ? Разговоръ.

– О чемъ же?

– Э, о чемъ же? Да на воловьей шкурѣ не перепишешь всего, о чемъ мы говорили.

– Вы однакожь понравились ему.

– Ей-богу, не виноватъ въ этомъ! Ужь стало быть такое мое счастье! Но только знаете ли что, дяденька: будьте вы при нашемъ разговорѣ, чуть ли бы этотъ добрякъ не послалъ меня къ чорту, который у него то и дѣло на языкѣ.

– Почемужь такъ?

– А ужь такъ.

И онъ снова расхохотался.

– Пойду, непремѣнно пойду! говорилъ Племянничковъ.

Сегодня же дѣлаю визитъ и дѣло въ шляпѣ.

– Глядите, Ѳедоръ Степанычъ, предупреждаю васъ. Супруга Онисима Сергеевича совсѣмъ другая статья. Это женщина съ страшными претензіями на свѣтскость, лучшій тонъ и образованность.

– Потрафимъ.

– То-то глядите! Я потерпѣливѣй васъ, да и то чуть не лопнулъ съ досады отъ этого хвастовства, умничанья и кривлянья.

– Да вы, дяденька, не умѣете. Посмотрите-ка, какъ мы выѣдемъ! Кривляться, конечно, не стану, а похвастать, поумничать – ого! на это насъ взять!

– Не пересолите только.

– Съ тѣмъ что извольте-съ.

– Но ужь этотъ мнѣ мальчишка!..

– Какой это, дяденька?

– Тамъ вы увидите живую нравственную аномалію, пятнадцатилѣтняго франта съ папироской во рту.

– И хорошія у него папироски?

– Спиглазовскія.

– Превосходно! Поздравьте меня; я у нихъ заранѣе свой въ домѣ. Ну, а барышни каковы-съ?

– Старшая какъ будто смахиваетъ на маменьку.

– А меньшая-съ?

– Меньшая… милое, доброе дитя.

– Какъ-какъ, повторите.

– Я говорю: доброе дитя.

– А милое-то кудажь дѣвалось? Такъ вотъ оно что! Хорошо она играла, выговаривала! Ну, слава Богу, слава Богу, на силу-то сказали вы по человѣчески!

– Чтожь вы тутъ находите такого? спросилъ Софьинъ, покраснѣвъ слегка.

Вмѣсто отвѣта, Племянничковъ, заложивъ руки, началъ ходить и запѣлъ самымъ страстнымъ голосомъ:

На толь, чтобы печали

Въ любви намъ находить,

Намъ боги сердце дали,

Способное любить.

– Какіе пустяки поете вы! съ неудовольствіемъ сказалъ Софьинъ.

– Пустяки, такъ пустяки, а я все таки поздравляю васъ.

– Съ чѣмъ?

– Скажу послѣ, теперь не время. Побѣгу переодѣнусь да и того… ахъ, дяденька, хорошо, что вспомнилъ, – пожалуйте на извощика. Подлецъ Павлушка въ кредитъ ужь не желаетъ возить, а пѣшкомъ съ визитомъ къ такимъ аристократамъ, какъ Небѣдовы, согласитесь, не совсѣмъ презентабельно.

Чмокнувъ Софьина въ лобъ, Племянничковъ выбѣжалъ, громко и весело напѣвая: "я минуты той жду."

Додго сидѣлъ Софьинъ, обдумывая что-то, потомъ подошелъ къ столу, взялъ ситару, медленно срѣзалъ ее гильотинкой и опять положилъ на прежнее мѣсто. Глубокій вздохъ вырвался изъ груди его; онъ сѣлъ и задумался. Намеки Племянничкова какъ будто пробудили въ немъ чувство, похожее на угрызеніе совѣсти. Заглянувъ въ свою душу, онъ увидѣлъ, что почти ужь зажили глубокія раны, точившія недавно горячую кровь и крѣпко захотѣлось ему разтравить ихъ. Онъ взялъ Дневникъ незабвенной своей подруги, раскрылъ его, прочелъ одну, прочелъ двѣ страницы, и гнѣвный вскочилъ съ кресла. "Гадокъ и ничтоженъ человѣкъ!" сказалъ онъ глухо.

И, полноте! Чѣмъ же человѣкъ гадокъ, чѣмъ ничтоженъ? Тѣмъ развѣ, что онъ не перестаетъ быть человѣкомъ, что въ сердцѣ его есть неизсякаемый источникъ любви и неистребимая потребность жизни? Благодареніе Промыслу за все, за все, что даже иногда человѣкъ осуждаетъ и клянетъ самъ въ себѣ, съ своемъ безумномъ ослѣпленіи! Вырываетъ насильно нечастливецъ изъ души своей малый отростокъ надежды отъ посѣченнаго въ немъ древа жизни; умышленно старается потушить чуть тлѣющую искру святаго упованія, какбы находя въ этомъ отраду: но это крамола, это возстаніе противъ Того Всемогущаго и Премудраго Распорядителя, который ведетъ насъ, Ему Одному извѣстными, путями къ цѣли, Имъ Самимъ предназначенной… Не клевещите жь, несчастливцы, насильно закрывающіе глаза свои отъ яркаго сіянія жизни, – не клевещите на природу человѣческую! Въ самомъ вашемъ томленіи и недовольствѣ настоящимъ есть желаніе лучшаго будущаго, исканіе другой жизни, въ замѣнъ той, которая обманула васъ… Далеко въ первыя минуты скорби уносится отъ міра огорченная имъ душа. Забывая матеріальную точку опоры для своей внѣшней дѣятельности и вся охваченная духовною болью, она мчится въ болѣе сродныя ей сферы, и тамъ создаетъ себѣ мѣсто упокоенія: но по мѣрѣ ослабленія этой боли, по мѣрѣ сознанія кровной привязанности своей къ тѣлу, душа тихо спускается долу, и какъ голубица Ноева, ищетъ мѣста на землѣ, чтобъ отдохнуть купно съ утомленнымъ своимъ тѣломъ… Нѣтъ, несчастливецъ, не то ты сказалъ! Ничтоженъ человѣкъ, если онъ идетъ противъ распоряженій Промысла, безумно вземлясь на разумъ Божій; ничтожны стремленія его духа, если въ нихъ выражается намѣреніе стать выше природы человѣческой! Гадокъ человѣкъ, если онъ, забывая свое достоинство, падаетъ до низкой ступени скотоподобія и измельчаетъ требованія своего духа на однѣ животныя потребности!.. Не возвышается человѣкъ до ангела, ибо въ безконечномъ порядкѣ творенія пробѣла быть не можетъ. Онъ только становятся на сродной ему ступени, которою кончается лѣстница его восхожденія; выше этой ступени уже болѣе нѣтъ для него, и дальнѣйшее стремленіе человѣка въ высоту есть уже его паденіе…

Совершенъ былъ первенецъ творенія: но змѣй-искуситель сказалъ ему: вкуси отъ древа недозволеннаго познанія, и будешь, яко Богъ. Послушался первенецъ земля змѣя-искусителя занесъ ногу на высшую ступень совершенства, потерялъ равновѣсіе – и палъ….

Софьинъ клеветалъ на природу человѣческую подъ диктовку ума; сердце же его говорило ему совсѣмъ другое. По мѣрѣ тишины и спокойствія, водворявшихся внутри его, умъ началъ читать ему уроки гордости, которая у крѣпкихъ натуръ почти столько же находитъ для себя пищи въ несчастіи, сколько слабыя натуры находитъ ее въ Счастіи. Онъ ухватился за произнесенное когда-то имъ неосторожное слово отверженія всего, что есть прекраснаго въ жизни и потому слышалъ внутри себя голосъ, который громко возопилъ бы противъ мнимо-постыдной измѣны внезапно брошенному слову.