«…Миг между прошлым и будущим» - Зацепин Александр Сергеевич Страница 22

Я мог бы написать и симфонию, но так сложилась судьба, что именно кино стало главным в моей жизни. Хотя, например, тогда уже у меня была симфоническая поэма на индийские темы, которая исполнялась на смотре композиторов в Москве, и ее похвалил сам Шостакович…

Ползущие фонограммы

Виктор Николаевич Кнушевицкий…

Это был знаменитый дирижер, замечательный человек. Он руководил сначала большим джазовым оркестром, потом — большим эстрадным оркестром Всесоюзного радио. После него туда пришел Юрий Силантьев. Но Кнушевицкий, конечно, был посильнее. У него и брат был прекрасным виолончелистом.

Первый раз я приехал к нему из Алма-Аты записывать музыку к фильму «Наш милый доктор». Ему было пятьдесят с чем-то, мне — около тридцати. Я сделал все аранжировки, что-то показывал профессору Брусиловскому, но тот хорошо знал симфоническую музыку, а джазовую — не очень. Да и я где мог в Новосибирске учиться джазовой музыке?.. Только слушая «вражеское» радио и грампластинки. Так в нашей стране учились все джазовые музыканты.

Поселился в гостинице «Москва», а записывали мы в Доме радио.

Кнушевицкий говорит:

— Я к тебе приду, посмотрим партитуры.

И пришел. Через какое-то время предлагает:

— Пойдем по рюмочке выпьем!

Он был большой любитель. Мне до этого говорили, что если он запьет, то может и вообще на запись не прийти. И я, конечно, очень волновался.

Мне про него интересную историю рассказывали. Раньше на радио государственный гимн каждое утро играли «живьем». Приходил оркестр и играл: «Та-ра-ра ра-ра-ра!..» Магнитофонов не было, они появились в конце сороковых годов. И вот в одно прекрасное утро музыканты приготовились исполнять гимн. Кнушевицкий махнул рукой и упал: пьяный был в дым. А оркестр только первый аккорд успел сыграть! Так Виктор Николаевич лежа дирижировал!.. И ничего, сыграли. Если б не сыграли — Колыма…

Колоссальный был дирижер!

Еще рассказывали: когда он дома сидел, жена Юля прятала его ботинки, чтобы он не ушел в магазин. Но он все равно — в пижаме и в тапочках — за водкой ходил!..

К нему приходил Даниил Покрас, тоже знаменитый композитор, и они вместе в тапочках ходили. Им удавалось достать зелье в любое время. Мастера были!..

Так вот, сидим мы в гостиничном буфете, и Кнушевицкий говорит:

— Давай по рюмочке?

А я:

— Да нет, я не пью…

Взял себе кофе, а он — рюмочку. Потом еще одну.

— Ну, сейчас, — говорит, — еще одну и пойдем!

А работали мы нормально. На первую запись он пришел в форме. Мы как раз записывали песню «Надо мной небо синее». Она стала популярной, долгожительница — из тех моих первых песен. Ее пел народный артист СССР Ермек Серкибаев, она держалась в эфире около двадцати лет.

Когда записали аранжировку, оркестр мне аплодировал. Какое было счастье! Я — еще никому не известный композитор из Алма-Аты, а тут лучший эстрадный оркестр страны!.. И Кнушевицкий мне говорит:

— Ну, что ты живешь в этой дыре? Видишь, как хорошо к тебе относятся музыканты? Найдем тебе работу, все будет замечательно!

А в Алма-Ате оркестра хорошего в то время не было, джазовый — на уровне самодеятельности. И эти слова Мастера стали толчком для меня к переезду в Москву. Я ведь из Алма-Аты уезжать не собирался.

Кнушевицкого обожали музыканты. Он был очень добрый. Я говорю:

— У меня же в Москве квартиры нет.

Он:

— Ничего! У меня поживешь, найдем тебе невесту…

— Так у меня, — говорю, — жена есть…

Мы с ним очень подружились. Я бывал у него в гостях. Рассказывал ему: окончил консерваторию, то-то и то-то написал, учился у хорошего педагога из Ленинграда Евгения Григорьевича Брусиловского. Они были знакомы.

А фильм, благодаря режиссеру Шакену Айманову и с легкой руки Кнушевицкого, действительно стал популярным. Прошел в России, песни все время крутили по радио. Картина послужила для меня трамплином для будущей работы.

Кстати, и тут не обошлось без казусов. Мы привезли пленки с записью музыки на киностудию, а звукооператором оказалась неопытная женщина. Она сделала копию и положила пленку в сейф. Но не переписала с узкой ленты на широкую перфорированную. Пролежав полгода, лента вытянулась, и, когда начали перезаписывать фильм, фонограммы удлинились! Они стали на три-четыре секунды длиннее записанной песни. Слова песен стали постепенно отставать от артикуляции на экране. Катастрофа.

Что делать? Хоть выбрасывай все! А «подвинуть» изображение можно не всегда. Например, «Песня о весне» — сплошная панорама: камера поехала, выезжает из окна, едет, едет… Если вырезать кусок на три секунды, изображение дернется. Мы оказались в сложном положении. И я придумал выход. Переписывая на второй магнитофон, я притормаживал его левую кассету рукой. Тридцать минут на такой скорости мы все это переписывали. Послушали — оказалось, короче на полминуты. Снова начали записывать. Наконец я нашел нужный нажим. В результате все совпало, положение было спасено.

В этом фильме был еще забавный момент. Пел песню Ермек Серкибаев, молодой, красивый. И вот заходит он в белом пиджаке в телефонную будку, кому-то звонит, потом идет перебивка, Ермек выходит из будки… без пиджака!.. Снимали в разное время, и костюмер забыл пиджак на него надеть. Было тепло, лето… Так и осталось в фильме. Зрители, может, и не заметили. На съемках всегда случаются подобные казусы.

В Москву, в Москву!

После окончания консерватории меня оставили там же преподавать. Целый год я вел гармонию. Но я не чувствовал себя полноценным педагогом: это совсем не моя профессия. Мне не хватало строгости…

А мой друг Куддуз Кужамьяров, ставший к тому времени ректором консерватории, построил гигантский концертный зал, вложил массу энергии, чтобы улучшить систему обучения. И когда я стал собираться в столицу, сказал мне:

— Ну, что ты едешь в Москву? Ты там затеряешься среди композиторов, будешь ходить выклянчивать работу!.. Ну, может, у тебя песенку какую-нибудь купят, заплатят пятьсот рублей. Будешь нищенствовать… А здесь ты будешь преподавать по специальности, через годик получишь доцента. Через какое-то время напишешь новое большое произведение, станешь профессором. Звание дадут! Квартиру тебе выделим. Здесь ты все получишь. Оставайся! У меня связи с Министерством культуры, я тебе все сделаю!..

И хоть велик был соблазн, я не остался. И, в общем-то, до сих пор не жалею об этом.

Конечно, я советовался со Светланой (она тогда работала концертмейстером в консерватории). Переезжать было страшновато, но опыт переездов и у меня, и у нее уже был. Светлана раньше жила в Минске. Ее отчима, после того как он отбыл срок по политической пятьдесят восьмой статье, отправили в Алма-Ату (потом он уехал в Новосибирск, стал там ректором консерватории). Бывшего «врага народа» услали подальше от центра.

Света и Саша, 1975 год

Светлана понимала: если я хочу что-то сделать, то обязательно сделаю, на полпути не остановлюсь. И она согласилась.

Но переехать в Москву в то время было делом нелегким. Требовалось или жениться на москвичке, или иметь блат в верхах, чтобы получить разрешение. Вот Леня Афанасьев, мой друг, учился в Московской аспирантуре, за скрипичный концерт получил Государственную премию. Бывшему военному летчику, имевшему ранение, ему дали две комнаты в коммунальной квартире. Когда я приехал в Москву, первое время жил у него, спал на диване в кабинете.

Прописку получить можно было только в Московской области.

Шел пятьдесят восьмой год. В Перове, тогда еще пригороде Москвы, я нашел деревянный дом, часть которого продавалась. С одной стороны там жили мирные Рабиновичи, с другой — рыжий Вася, который регулярно напивался и дрался с женой. Маленькое крылечко, холодная кухня — метра полтора, с двухконфорочной газовой плитой. Открываешь дверь — там две смежные комнаты, одна — восемь, другая — десять метров. Стена разделяет их до половины. Там, где проход, — печь с газовой горелкой. Отопление газовое, дров не надо.