Журнал Поляна - Поляна, 2014 № 03 (9), август

«Поляна» № 3 (9), август 2014

Независимый литературно-художественный журнал

Главный редактор

Олег СОЛДАТОВ, [email protected]

Редакционная коллегия

Александр ГРИНЧЕНКО, Андрей КОЗЛОВ,

Нана ЧАТЫНЯН

Редакционный совет

Борис ИЛЮХИН, Татьяна КАЙСАРОВА,

Сергей МАГОМЕТ, Михаил САДОВСКИЙ,

Игорь ХАРИЧЕВ

Дизайнер Елена КОЗЛОВА

Корректор Мария ВЯЗИГИНА

Технический редактор Наталья ТИМЧЕНКО

Менеджер по подписке Мария КОЛЧИНА, [email protected]

Индекс по каталогу Агентства «Роспечать» — 84959

Михаил Садовский

«Я сорок второй вспоминаю…»

Я сорок второй вспоминаю…Не первый, а сорок второй.Вся жизнь к последнему краюПодвинута детской игрой.

Мы были совсем пацанами,И старшему, может быть, шесть,Но ненависть правила нами,И ранила каждая весть.

Какие любовь или нежностьМогли наши души сберечь?!.С экранов: противная внешность,Чужая картавая речь.

Блатная короткая чёлка,Утиный приплюснутый нос…Нам в логове этого волкаСегодня поймать удалось!

На шею накинута петля —И некого будет винить:По жребию выпало это —Мы Гитлера будем казнить!

Награда — осьмушка черняшки…Был честный и праведный суд…И груз этот вечный и тяжкий,Кто выжил… до гроба несут…

Александр Литвинов

Спекулянт

У лавки, где отоваривали хлебные карточки, бабы спекулянта били. Били с криком, плачем, с накопившейся болью, словно все горе и обман этой военной поры разом прикончить решили. Крепко мужика били, а он угрюмо и безответно молчал. Только головой крутил, от кулаков уклоняясь, да глаза жмурил от стольких в замахе поднятых на него рук. А кулаки злыми камнями падали ему в лицо, голову, разбитый нос и губы.

Били за то, что под видом мыла продавал брусочками нарезанный, плотный, как застывшее сало, смазочный солидол.

Только крайняя нужда да неопытность в подлостях тыла могли так ослепить мужика, принявшего солидол с какой-то добавкой за настоящее мыло. С доверчивостью фронтовика, не знавшего подвохов и пакостей среди солдат окопного братства, принял он от красномордого старшины из команды аэродромных интендантов это мутно-серого цвета зло, так похожее на мыло. Прихваченное холодом, оно и мылилось на пальце, как настоящее.

Комиссованный с фронта по ранению, он с головой провалился в нужду прифронтового края — растерзанной немцам Брянщины. И мыло это, да шапка сухарей были сказочным подарком подгулявших аэродромников за починенную им проволочную ограду вокруг склада.

Растерялся тогда мужик, ошарашенный таким подарком редкостным, и глаза его доброй радостью засветились.

— В город бы теперь, да продать! — невольно вырвалось у него. — Куча грошей!

И видя, с какой безоглядностью принял мужик этот обман, как он мучается, не находя слов благодарности, потерял старшина хмельную веселость, и сытая краснота его физиономии потускнела.

— Может, не возил бы в город, а? — сказал он с непонятной мужику тревогой.

— Пущай! — повелительно сказал кто-то из стоявших за спиной старшины интендантов в теплых бушлатах и меховых унтах. Их сытая сила, взбудораженная самогоном, маслила глаза и просилась наружу. — Продай, продай! — лихо, по-купечески разрешил все тот же голос. — Расскажешь потом, как торговал.

И уже вслед мужику, когда худые, запеленатые обмотками ноги его, путаясь в заиндевелой траве, заспешили к бугоркам землянок сожженного колхоза, добавил негромко с ехидной усмешкой:

— Расскажешь, если башку не свернут за мыло такое.

Не видел мужик, как заливалась шкодливым смехом хмельная компания и молчаливым столбом тупо глядел ему вслед старшина.

Не чувствуя пронизывающего холода, ветром гулявшего под куцей, потрепанной шинелькой, прикидывал мужик, как на вырученные за мыло деньги, купит он пару трофейных шинелей у лучшего друга партизан лесника Самохи и бабы деревни сошьют кое-какие одежки его ребятишкам.

Он представил детей своих, всех троих, сидящих в землянке перед огнем печурки, голодных, притихших, вечно ждущих, и окончательно укрепился в решении своем: мыло продать в городе, на толкучке, чтоб подороже.

«Добро такое бабы с руками оторвут!» — глядя на кубики дареного мыла, пристывшие к куску фанеры, прикидывал тогда мужик, взвешивая свою нужду с нуждой чужою.

«И оторвут», — думал он теперь, припертый к стене полукругом разъяренных баб, и, беззвучно шевеля губами, неслышно оправдывался перед глухими в ярости людьми. И грудь свою, не до конца пробитую осколком, узорчатой кошелкой прикрывал.

А с утра так гладко все катилось. И бригадир отпустил, и до города на попутной добрался, и мыло нарасхват пошло. Но полдесятка кусков себе на хозяйство оставил-таки.

«Потом же не купить!» — вовремя осадил он в себе пыл торговца ходовым товаром, с болезненной осторожностью выбираясь из толкучки.

И хоть стянуло голодом живот и ноги подкашивались, а душа пела. Два кармана денег наторговал мужик на этом мыле. Уже и глазами повеселел и голову привскинул.

— Повезло раз, повезет и дальше, — с верой в удачу сказал он себе и пошел сыновьям гостинцы искать.

У рядов с горшками и глиняными свистульками баба похлебку продавала. Сидела она на возу, обхватив валенками двухведерный чугун, закутанный в ватник, и сноровисто вытирала после покупателей миски и ложки серой застиранной тряпицей.

Живительный дух, что сочился из-под крышки чугуна, наполнял воздух ароматом незатейливой пищи.

Совсем обрадовался мужик горячего перехватить, и словно теплей ему под куцей шинелькой стало. Похлебка какая ни есть — не болтушка на хвойном отваре, чем кормилась сожженная деревня. Один только дух какой сытостью веет!

Перед бабой с чугуном среди зевак и покупателей, стояли два беспризорника в подпоясанных проволокой трофейных солдатских кителях с подрезанными рукавами и полами, и в натянутых на уши, красноармейских пилотках. До крови расчесанные худые ноги детей, вставлены были в разновеликие женские ботики. Одному на вид было лет шесть, другому — года три.

Старший, положив руки на грядку телеги, шептал что-то безразличной к нему торговке, взглядом поглощая все, что переливалось в миски покупателям.

Младший, просунув руку сквозь грядку, тянулся к чугуну. Мурзатая ладошка его сморщилась лодочкой в просящем ожидании. Весь он прикован был к этому необъятному чугуну и сытному в нем бормотанию похлебки. Ему больно было смотреть на еду — так хотелось есть, и слезы на глаза выступили сами, но баба их не видела.

— Тетечка, капни хоть братанку трошки, — уже в который раз попросил старший неуверенным голосом.

— Сказала, в детдом идите! — рявкнула тетка так зычно, что мужик вздрогнул. — Там накормят! И марш отседова, а то милицию свистну.

— Ну и крыса ж ты тыловая, — негромко, с усмешкой крепко стоящего на земле человека, сказал мужик. — Дитенку тебе супа жалко, а?

— Жалко! — с наглым вызовом сказала баба, сузив глазки. — Тебе не жалко, дак и заплати за ихний суп.

— И заплачу. На!

Лихо откинул мужик полу шинели, сунул руку в карман армейских брюк, куда деньги складывал, а там ветер холодный. Такой холодный от пустоты, что аж сердце зашлось и, казалось, притихло оно, к очередному горю прислушиваясь.

Хватился мужик за другой карман — и там пусто. И шинель пропорота чем-то острым.

— Вытянули, — сказал он себе, а выходило, что украли последнюю возможность хоть как-то детей своих от стужи спасти.

И горькое чувство досады разлилось в нем, словно только что с высоты его выбили, с той самой, что так мучительно и трудно штурмовал он, не щадя себя. И будто опять в какой-то яме оказался, что снилась ему по ночам, и до тяжкого стона он рвался из нее, пугая детей.

— Вот какое дело, хлопцы, — тихо сказал он братьям-беспризорникам, показывая порез шинели. — Вытянули денежки…

Некоторое время, не слыша ничего вокруг, мужик потерянно глядел в землю перед собой, шевеля пальцами в пустых карманах.

С болезненной жалостью смотрел на него старший из братьев, притулившись к колесу телеги; безудержно плакал младший; поджав губы, понимающе качала головой торговка; из подошедших зевак кто-то протяжно присвистнул.

Мужик вздохнул с горестной усмешкой, словно наперед был уверен в таком исходе дела, и, не отрывая взгляда от пестрого булыжника под ногами, полез в кошелку: