Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 03 Страница 10

Крупная дрожь, почти конвульсия, проструилась по телу дяди Паши снизу вверх, и голова сильно мотнулась в сторону, словно от удара. Бес понимающе кивнул и потер неприметно изменившиеся ладони — что-то с количеством пальцев.

— Вижу — помнишь! — удовлетворенно констатировал черт. — Ты ведь стыдишься его, чистого мальчика, ты ведь жалеешь его, страдальца!.. А помочь-то ему можно, еще как можно. Ведь настоящий, настоящий-то ад, до которого ты не допрыгнул, — он ведь справедлив, в нем действительно плач и скрежет зубовный, и все всё понимают. Ну так что?..

Дядя Паша молча дрожал и затравленно смотрел то на пассажиров, то на беса, то на изузоренное морозом стекло; след от разгоряченного лба уже успел затянуться наледью.

— Вижу — понимаешь, всё понимаешь! — почти ласково сказал искуситель. — Тебе только успокоиться надо, чуть-чуть успокоиться, а я пока расскажу про свою работу. Говоря по правде, самое сложное было шестнадцать лет назад — довести тебя до грехопадения. А насчет того, чтобы из окошка сигануть — тут просто маленькая подсказочка нужна была, а не подскажи я, ты бы и сам, пожалуй, додумался. А после самоубийства я уже полное право на тебя получил — самоубийц ведь не прощают… Натешился я, конечно, вдоволь! Приятнее всего было, когда ты свою мать до инфаркта довел… Помнишь?

Дядя Паша беззвучно, бесслезно рыдал, колотясь головой о стекло, но вдруг перестал.

— А вообще, — говорил между тем черт, — а вообще я бы мог спокойно подождать, пока ты сам не умрешь. Но ты мне уже наскучил! Извини, но это так!

— А у меня точно получится? — удавленным голосом просипел дядя Паша.

— Из окошка-то? — небрежно уточнил искуситель. — Разумеется, получится. И прямехонько в справедливый ад.

— Ладно, — согласился дядя Паша и, подумав, добавил: — Спасибо.

Бес ничего не отвечал, вид его был торжественен и сосредоточен, а дубленка, неприметно утратив цивилизованность, превратилась в большое черное руно, накинутое на плечи.

«Вот и кончилось… — подумал многострадальный человек. Так думают, глядя на титры, ползущие снизу вверх по экрану телевизора. — Вот и кончилось…».

Ум его был ясен, предельно ясен, и он спокойно вспомнил все гадости и нелепости, сотворенные во второй половине жизни. Так после просмотра фильма спокойно вспоминают о гнусных поступках главного злодея именно потому, что фильм закончился показом тяжкого топора, заслуженно падающего на злодейскую шею, и сырым звуком за кадром.

Человек отлично понимал, что бес прав, что второй дубль — долг перед тем чистым мальчиком, что дубль этот будет удачен. Он всё понимал, но вне зависимости от его воли трусость (нормальная трусость здравомыслящего человека) обуяла его. Он и клял себя, и Пашу вспоминал, и на откровенного беса косился, но постыдный страх не исчезал. И тогда человек, припомнив кое-что и обнадежившись, принялся торопливо соскребать наледь с заветного оконца.

В бытность свою бесноватым он иногда в тоске выл на луну, и тоска улетучивалась. В прошлый раз и луна, и звезда были в окошечке, будто отражения в проруби, но теперь осталась лишь звезда, доселе так хорошо, так успокоительно сопутствовавшая дяде Паше. И от безысходности, от страха неминуемой гибели, от тоски по непонятому миру человек завыл. Если бы звери, твари бессловесные, могли молиться, самая горячая, самая выстраданная их молитва звучала бы именно так.

Черт шарахнулся в сторону, не в силах слушать; пассажиры повскакивали с сидений, не в силах слушать; сам человек зажал ладонями уши, не в силах слушать!

И свершилось чудо. Застыли все люди в троллейбусе. Застыли все троллейбусы в городе. Застыли все города на Земле. Застыла Земля в космосе. Застыла Вселенная. На короткий миг, необходимый для чуда, время остановило течение свое.

— Он мой! — сказал бес кому-то.

— Вы что — Гёте обчитались?! — возмутился бес.

— Но ведь он уже убил себя, он уже… — объяснительно забормотал бес.

— Делайте как знаете. Мне себя упрекнуть не в чем, — уныло произнес бес и дерзко добавил: — Всё равно что Варавву освободить!

И исчез.

Время возобновило течение свое. Пассажиры тихо и спокойно сели на места, несколько удивленные тем, что непонятно с чего единодушно вскочили. Человек, всё видевший и всё слышавший, рыдал, и слезы его были обильны. Долго ли рыдал он, коротко ли, но источник слез иссяк, и подумал человек: «Кто я? Я уже не чистый мальчик, не Паша. Я уже не бесноватый, не дядя Паша. Кто я? — Павел умиленно всхлипнул: — Три жизни… Сподобил же Господь!».

И Павел принялся усердно, жадно молиться: вот они, молитвы, вот, ничего, ничего он не забыл… «Зачем я Тебе, Господи? — вопросил он наконец. — Я калека, человек никчемный, многогрешный. Зачем?..».

— Роддом! — предупредил троллейбус ржавым голосом, остановился и распахнул двери.

Павлу вдруг показалось, что в салоне невыносимо жарко и что жар ежесекундно усиливается. Размыкая третий троллейбусный круг, Павел выскочил вон.

Вне кругов. Свет

Захлопнув двери, троллейбус уплыл в неосознаваемый, неразличимый для глаз мрак. На остановке не было никого, кроме Павла, коленопреклоненно стоящего на утоптанном, но поразительно чистом снегу.

В тот миг, когда Павел ступил на заснеженную земную твердь, произошло нечто неизъяснимое: если в троллейбусе с соизволения беса в овечьей шкуре он вспомнил всё, что было в годы умопомрачения, то теперь он тоже вспомнил. Вспомнил то, чего не знал раньше и чего почти никто из живущих на земле не знает.

Незачем было думать об этом, незачем было пытаться понять — да он и не пытался. Звезда висела над Павлом и, едва он поднялся с колен, колыхнулась и поплыла вперед. Тихо плача, он пошел следом.

Павел почти не удивился, осознав, что уже не хромает.

II. ВРАЧЕБНИЦА

Понеже пришел во врачебницу, да не неисцелен отыдеши*.

Неделя первая

— Адрес?

Он назвал.

— Полис есть?

— Есть.

— На что жалуетесь?

— Высокая температура, сильный кашель, слабость.

— Сколько дней болеете?

— С первого числа.

— Новый год, наверное, так хорошо отметили?

— Я его не отмечаю.

— Почему?!

— Я Рождество праздную.

Доктор с любопытством посмотрел на больного и поинтересовался:

— И как же вы его праздновали?

— Почти никак. В церковь сходить не смог. Позавчера вечером и вчера утром тропари отчитал, разговелся — вот и весь праздник.

Несколько мгновений врач изумленно глядел на собеседника, и лишь внезапный глубинно-надрывный кашель больного заставил доктора встрепенуться, вспомнить о профессиональных обязанностях и продолжить расспросы:

— Кашель с мокротой?

— Сухой.

— Температура до скольки поднималась?

— До сорока.

— Возьмите градусник. Чем лечились?

— Аспирин, парацетамол, зверобой, мать-и-мачеха.

— Значит, только жаропонижающие и травки… Встаньте лицом к окну. Рот откройте.

— А-а-а!..

— Можно и без «а-а-а». Понятно… Язык не обложен, зев чистый… Садитесь. Аппетит был хороший в эту неделю?

— Так себе.

— Да еще и постились, — укоризненно заметил доктор.

— Это несложно.

— Не знаю, не знаю… Есть среди знакомых больные туберкулезом?

— Нет, вроде бы.

— Хорошо. — И вполголоса медсестре: — Оформляем в пульмонологию.

Медсестра взяла ненадписанную историю болезни и спросила:

— Фамилия, имя, отчество?

— Слегин Павел Анатольевич.

— Полных лет?

— Тридцать шесть.

— Полис дайте.

— Пожалуйста.

— Неработающий? — уточнила медсестра, переписывая с полиса недостающие данные.

— Официально — да.

— Карточка на вас заведена?

— Нет.

— Почему?

— Не болел.

— Не болел, не болел — и на тебе! — усмехнулся доктор. — Как же вы так?

— Не знаю.

— Но ведь у каждой болезни есть причина.

— Не спорю. — Павел Слегин улыбнулся.

— Перед Новым годом простужались, горло болело?

— Нет.

— Кашляли?

— Кашлять я три дня назад начал.

— Давайте градусник и раздевайтесь до пояса… Тридцать девять и две. А выглядите на тридцать восемь. Встаньте. — Врач заткнул уши фонендоскопом. — Дышите глубоко и ровно… Еще глубже… С силой выдохните… Еще раз… Одевайтесь. Ребра давно ломали? — неожиданно закончил он.

— В шестнадцать.

— Кто же вас так?

— Земля.

— В смысле?

— С четвертого этажа летел.