Мертвые воспоминания - Ирина Родионова Страница 19

И голодная Маша сразу перестала улыбаться и присела на дальний край общей лавочки. Ее снова не заметили, не подумали прерывать разговор или двигаться, только учительница гаркнула на кого-то и продолжила орудовать ложкой в гороховой гуще, причмокивая от удовольствия.

Маше до трясущихся потных ладоней хотелось есть. Подкатили слезы — ну почему?! Почему она не может проглотить всю манку и вымазать тарелку краюхой белого хлеба, почему вынуждена оглядываться и искать в чужих плетенках тусклый и невредный хлеб, а классная руководительница снова начнет гаркать, чтобы Маша не вертелась и ела побыстрей, скоро звонок. Она и правда похлебала суп, все же стянула с чужого стола кусочек хлеба и отломила четвертинку, а корку затолкала поглубже в белые куски, чтобы не соблазняться лишний раз. В сумке ее ждали два огурца и груша, которые Оксана накладывала с вечера, чисто вымытые и вытертые бумажными полотенцами, но Машу это утешить уже не могло.

— Будешь? — спросила вдруг Юля-моль, и Маша только тогда заметила, что в столовой пусто. Разбежались по углам дежурные, сгребли в одну звенящую кучу тарелки, плеснули мыльной водой на крошки и густо-желтые капли супа. Классная тоже куда-то подевалась по своим учительским делам, и тишина после гудящего, заполненного людьми зала ударила Машу по барабанным перепонкам.

— Чего?

— Будешь, говорю? Я помню, что тебе нельзя, но ты с таким видом сидишь…

Юля протягивала пирожок. Обычный пирожок, румяный такой, глянцевый, из духовки — спасибо, что хоть не жареный, липко-маслянистый, аппетитный… Маша сглотнула слюну. Пирожки, конечно, были под строгим запретом.

— А с чем? — тихонько, как заговорщица, спросила она.

— С капустой и грибами. Отломить?

Маша не успела подумать, слова рванулись сами:

— Да. Отломи.

Мука высшего сорта, белая, от нее сахар улетит под небеса. Возможно, дрожжи, и все в желудке забродит, забурлит. Маргарин или сливочное масло — новый приговор. Тушеная капуста, с кусочками шампиньонов, в сметане…

Юля не успела протянуть ей половину пирожка, как Маша уже проглотила его, не разжевывая. От пирожка во рту осталось слабое послевкусие и пустота — Маша разозлилась на саму себя, как злилась снова и снова. Нет, чтобы долго держать его во рту, рассасывать, наслаждаться запахом, нет, чтобы отламывать по крохотному кусочку и сидеть, зажмурившись, до самого вечера — она просто сожрала и не почувствовала. А дома глюкометр снова наябедничает цифрами, и Оксана вздохнет, и посмотрит этим своим взглядом свысока, и даже говорить ничего не будет, или протянет лениво:

— Мария, это все-таки твое здоровье…

И неизвестно еще, что хуже.

Юля-моль сидела напротив и смотрела на Машу с неприкрытой жалостью. Молчала. Маша поднялась под ее приговором-взглядом, сгребла сумку и сказала негромко:

— Спасибо. Вкусный.

— Да не за что, — Юля вернулась к кружке с остывшим чаем и зачавкала пирожком. Маша сбежала прочь.

В туалет. Закатать свитер, уколоть в жирную складку на животе несколько единиц инсулина. Только бы не видел, не знал никто о ее слабостях… До конца дня пирожок этот несчастный бурлил внутри Маши, а самой Маше хотелось прореветься. Она потратила долгожданную четверку на ту еду, которую даже не распробовала, не заметила, не почувствовала. С таким же успехом она могла съесть дольку шоколада на фруктозе, грушу из сумки или… Кишки схватывало, крутило, и Юля-моль косилась на нее, а Маша прижимала кулак к ребрам и кривилась лицом. Ей даже не нужно было зеркало, чтобы в этом убедиться.

К последнему уроку она преисполнилась мрачной решимости — раз уж такая тряпка безвольная, не может отказаться ни от хлеба, ни от пирожков, то пусть воспитывает в себе силу воли, ответственность. Она прошла мимо курящих и давно уже не хихикающих над ней одноклассников, снова заметила вдалеке густые рыжие волосы, встала за крыльцом бассейна, чтобы не задувало в лицо, и набрала номер Виталия Павловича.

Она твердо решилась спасать Сахарка.

И пусть кто-нибудь — папа, Оксана, диабет, приют или собственная слабость, — только попробуют ей помешать.

Глава 4. Сын и краски

Стоило чуть звякнуть ключам в подъезде, как Юра верно ждал у двери, разве что тапочки зубами не подавал — да и то лишь потому, что тапочек у них в квартире не было, все как-то носками обходились. Кристина с трудом заволокла на пятый этаж распухший от вещей мешок, сгрузила на лестничной площадке и постояла, пытаясь отдышаться. И вроде бы немного безделиц собрали, и в гараж все сгрузили (отец Даны им мало пользовался, и стеллажи зарастали чужим мертвым хламом), да и сама Кристина выбирала только самое важное для полотна, а вот же — выпирает отовсюду из холщевых боков, лезет из горловины, не заткнешь. Так у беременной Кристины вздувался и каменел живот — его перекашивало, торчала напряженная, твердая мышца, скрючивала напополам, и Кристина думала, что это просто надо пережить и станет полегче. Не стало.

В гараже они провозились почти до полуночи, Дана подбросила на машине к подъезду. Она редко воровала отцовские ключи и каждый раз так приплясывала губами, когда он звонил, что Кристина сразу отводила взгляд. Пай-девочки из Даны не вышло, лысина ее блестела под электрическими лампочками, а глаза темнели, она везде и всюду доказывала — я могу говорить, могу делать, я живая и свободная. Свободная…

На связке ключей болтался брелок — стекляшка с пробковой крышкой, внутри которой хранилась пыль. Кристина собирала грязь и паутину с чужих плинтусов, соскребала камнем схватившуюся землю в цветочных горшках, толкла таблетки от гипертонии или сахарного диабета. Никому не нужные разноцветные порошки она замешивала в краску, которой расписывала холсты, пытаясь ухватить умершую одинокую память. Переложить на бумагу, кусок картона или фанерный лист чьи-то бусы из желто-рыжего узорчатого пластика, вазу с отколотым горлышком или очешник в розовых пучеглазых ламах казалось ей недостаточным. Приходилось выкручиваться.

Однажды Кристина подобрала тонкий, полупрозрачный волос с головы одной из пенсионерок, стандартно одинокой, ненавидящей свою затянувшуюся жизнь, и наклеила в углу картины, щедро перекрыв масляным, тяжелым, только бы сохранить. Она часто спрашивала себя — зачем? Кому это нужно вообще, мертвые бабки, пустые квартиры, желчный Палыч? Может, Кристина просто боялась на старости лет превратиться в такую никому не нужную развалину, которая мертвой пролежит полгода в квартире, ссохнется до мумии, до обтянутого серо-коричневой кожей скелета или сгниет до костей… В ее двадцать два о таком не задумывались, но Кристина часто вставала перед зеркалом и замечала не отросшие некрашеные корни, ни щеки в прыщах или провалы глаз