Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 1970 год Страница 2

— Привез вам деньги, — говорит.

Думал нас обрадовать. Алексей стал выкидывать на берег мешки, банки. Мука, масло, сгущенка... «Это другое дело», — сказал Володя. Начальник пошел к зимовью. На крыше у нас, как флюгер, болтались старые ватные штаны, но он не заметил.

Выдал нам зарплату за два месяца. Я посмотрел на свою пачку.

— У нас, — говорю, — здесь натуральное хозяйство. Всех рябчиков извели. Теперь снег сошел, ждем медведя.

Вадим стал спрашивать, как там жена. Жена его была тогда на другом берегу, в деревне, на последнем месяце. Я вышел, смотрю, Алеша обдирает наших ондатр, выворачивает их одну за другой, как перчатки. Смеется:

— Готовьте еще. Приеду.

Начальник вышел, прыгнул на нос. Катер стал отходить, течением его заносит на малом ходу. Тут он штаны и заметил.

— У вас все детство, — сказал он.

И Вадим:

— Эх ты, флибустьер несчастный! — А сам доволен: с Наташкой все в порядке...

А о чем мы только не говорили по вечерам, то и дело заваривая чай и лежа поверх спальников в зимовье с открытой дверью! В темноте мы не различали друг друга, виднелись только огоньки папирос, а из тайги ползли непрерывные шорохи и вздохи...

Местные называли нас экспедишниками, а мы их бурундуками, и было в этом взаимное непонимание на первых порах, когда мы только появились здесь, кочевали из деревни в деревню со своими рюкзаками и спальниками, бросая их на пол в первой попавшейся избе, и это был ночлег, а они противопоставляли этой суете и непостоянству свою размеренную жизнь, свои столетние, вплотную друг к другу избы, с окнами на два метра от земли, со ставнями, с воротами вровень с домом, с двухэтажными амбарами, свою фамилию, одну на всю деревню, свой говор, вынесенный триста лет назад откуда-нибудь из-под Архангельска человеком, от которого все и пошло здесь: и фамилия, и обычаи, и язык. Удивительный это был язык — казалось бы, русский, но говорили они быстро, с непривычными интонациями, повышая голос к концу фразы, вставляя то и дело незнакомые пока слова: «лони», «напрок», «заберег», «зажор», «осенец».

Но постепенно мы вошли в их жизнь, живя на квартирах, помогая, — принесешь старухе воды, наколешь дров, а с хозяином в тайгу — ставить петли на зайцев-ушканов, а весной за глухарями, а летом на сенокос... Постепенно и мы начали говорить «ну», и «тутоко», и «поведи леший» — сначала в шутку, конечно, но потом незаметно привыкли. И уже гуляли вместе на праздниках, пели их старинные, похожие на крик песни, и вместе шли в клуб, когда привозили кино. Входили и они в нашу жизнь: пекли нам хлеб и давали лошадей, и деревенские ребята работали у нас на буровых...

Но все эти подробности я полюбил потом, в воспоминании, а тогда просто жил ими, не замечая, не сознавая, как тебе повезло, что нашел такое место и такую работу, о которых будешь вспоминать всю жизнь. И уже прикидывал, куда поедешь, когда наступит лето — самое время для переездов. Потому что все это пришлось на твои восемнадцать лет, когда то, что с тобой происходит, воспринимаешь не как жизнь, а только предисловие к ней, настоящей жизни.

Именно тогда я обратил внимание на одну фразу у Толстого из «Казаков», и еще долго потом она сопутствовала мне. Оленин раздумывал над тем, куда положить эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке, тот «неповторяющийся порыв» — на науку ли, искусство, на любовь к женщине — и далее эта фраза: «Правда, бывают люди, лишенные этого порыва, которые, сразу входя в жизнь, надевают на себя первый попавшийся хомут и честно работают в нем до конца жизни». Может, подействовало тогда на мое нестойкое воображение слово «хомут» так, что подавило и слово «честно»,, против которого я ничего не имел, но после слова «хомут» и «честно» стало звучать как-то обидно, и я решил, что для своего порыва найду единственное предназначенное мне дело...

После Устья я объездил весь Восток и Север, работал на железной дороге, на стройке, потом опять в экспедиции — был плотником, маляром, студентом, грузчиком и, наконец, учителем и журналистом. И вот в 68-м году мне снова довелось побывать на Ангаре.

...Лосята по-прежнему стояли посреди реки, недалеко от Толстого мыса, — три высоких, поросших деревьями острова, действительно похожих на головы и спины плывущих лосей. Но теперь к одному из них вела из котлована узкая насыпная дорога, полбока у лосенка было отхвачено, и грунт этот лежал в перемычках. Воду из котлована уже откачали; на дне его работали взрывники. По сигналу люди прятались в укрытия, и через некоторое время можно было видеть, как поднималась и опадала земля, и слышался короткий, сдвоенный с эхом звук взрыва.

На левом берегу, рядом с деревней Невон, стоял целый город — Усть-Илимск, и сотни машин двигались по двухсоткилометровой трассе, проложенной из Братска. На правом тайга казалась нетронутой, но в глубь ее уходила широкая, наезженная дорога.

— Куда это? — спросил я

Володю Сизых, который по-прежнему работал в экспедиции теперь уже буровым мастером.

— А где глухариный ток был, помнишь? Там сейчас поселок Северный, леспромхозы...

В вагончике рядом с причалом, где ждали мы баржу, чтобы перебраться на другую сторону, жил сторож. Он рассказывал нам, как приехал сюда прошлой зимой, на пустое место, и как потянули тракторами в тайгу тепляки.

— Я здесь с первого колышка, — сказал сторож, и я было усомнился.

— С первого колышка, — убежденно повторил он, и я подумал, что он в общем-то прав: когда мы с Володькой охотились на глухарей в том месте, где сейчас Северный, там еще никаких колышков не было, а была ровная, плоская, как стол, вершина сопки, уставленная, будто свечами, редкими старыми соснами.

«Да нет, — без иронии сказал я себе, — он действительно первый здесь в этой жизни, а тогда была совсем другая жизнь и другое место». «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку», — говорил древний философ. Нельзя дважды поехать в одно место. Просто всегда в таких случаях воспоминание овладевает человеком и делает его на какое-то время прежним...

Борис Василевский, Фото М. Скурихиной

Устье Илима — Москва

Ангара, год семидесятый

В Нижнеилимске дожди. Самолеты не летали туда вчера, не пойдут и сегодня. До Нижнеилимска пассажиров больше всего. В Братском аэропорту к окошечку диспетчера не пробиться. Медленно, но безостановочно все прибывает и прибывает народ; как на реке, растет затор. Кажется, что, если так будет продолжаться, большой, современный, из стекла и бетона, зал ожидания не выдержит скопления людей.

— Все лето такое нескладное. То жара, то дожди! — с улыбкой поясняет утомленная девушка-диспетчер. — Мы уж к этому привыкли. Не волнуйтесь, погода наладится, сразу все и улетите.

И вправду. Едва приподнялась облачность, как самолеты пошли друг за дружкой. С семнадцатой «Аннушкой» улетел и я.

...Ангара петляет средь зеленовато-синих таежных холмов. Она пустынна, дика, тускло поблескивает тугой темной водой и кажется по-осеннему холодной.

В самолете семья с двумя детьми, мать с сыном и мужчины, по виду которых сразу понимаешь, что не впервой мотаться им по тайге и стройкам. Тот в очках, молодой, скорее всего геолог, есть в нем что-то от ученого и от бродяги. Другой, с чемоданчиком, похож на бухгалтера, — командированный, наверняка ревизор; а рядом со мной — строитель, не иначе. В простеньком пиджачке, чистой белой рубашке, небрежно расстегнутой; загорелое, кирпичного цвета лицо и такие же темные задубелые руки.

Мой сосед, строитель, вздремнул немного, но как только кто-то сказал, что показался Илим, оживился и с жадностью припал к окошечку.

— Первый раз вижу эти места сверху, — открыто улыбнувшись, признался он мне. — А ведь там, внизу, все исколесил.

Он узнал сверху и речку Бадарму, и деревеньку Карапчанку, а узнав ее, разыскал в таежной гуще свою автобазу. Он показал мне Лосят и место на правом берегу, где будет новый город и где в тайге кончается сегодня нитка железной дороги Хребтовая — Усть-Илимск.

— Сорок километров осталось. Мы ее строим, наша автобаза, — сказал сосед. — Дорога эта, — он провел пальцем у шеи, — вот так нужна стройке. Ведь все везут на колесах, машинами от Братска. Двести пятьдесят один километр, подъем за подъемом, да в слякоть — представляете?..

Представить это действительно было трудно. То, что открылось взору — перегородившая Ангару плотина с ажурными пролетами высокой, стометровой бетонной эстакады, — уже сейчас было поистине гигантской стройкой. Справа и слева от плотины работали краны, сновали машины, бульдозеры; поселок светлых домов вырос на левом берегу среди лиственниц и сосен. Комплекс зданий лесозавода, автобазы, сооружения бетонного завода...

Последнее, что запомнилось мне, прежде чем самолет коснулся взлетной полосы, — какой-то человек, копающийся в моторе машины, которая застряла посреди жидкой глинистой реки. Чумазый шофер поднял голову, посмотрел на самолет, снял кепочку и приветливо помахал ею.