Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №01 за 1973 год Страница 2

Таким образом, уже к концу рабочего дня выяснилось, что со взрывом они успевают, это точно.

Ночью вывозили бурильные установки, отгоняли все, что можно отогнать из техники; ожидание взрыва все нарастало.

До этих минут больше думали о том, чтобы со взрывом успеть, теперь же стали тревожиться: а так ли все выйдет, не даст ли трещину фундамент плотины? До этого оптимисты говорили и доказывали, что все будет хорошо, сейчас же, когда время шло ко взрыву, больше молчали. Взрыв есть взрыв, и, сколько ни называй его «мирным», сила его не станет от этого менее страшной.

Теперь уже хотелось, чтобы время шло дольше. Но утро надвигалось. На НП — под перевернутым ковшом экскаватора — все уже было готово, и все знали, кто же те двое, что останутся под ковшом, чтобы сделать последнее движение...

И тут всем стало не то что не страшно, а словно бы безразлично, что произойдет. Сделано все, и, сколько ни оттягивай, другого не будет.

— Ну что? — пошутил кто-то из собравшихся. — Дернем «зуб»?

И через мгновение земля разверзлась.

Взрыв словно вылезал из-под земли, освобождая сам себя — свой звук, свои камни, — и можно было только удивиться тому, что каждый звук в его жутком грохоте, каждый вырванный им камень были рассчитаны...

Даже случайно видевших взрыв было много. Рано утром, еще на рассвете, ехавших по реке в лодках задержали. Многие и задержались с удовольствием. Теперь и они, сидя в лодках, тоже видели взрыв. И те, кто бродил по сопкам, собирая ягоду, при первом звуке взрыва тоже постарались посмотреть, как это произойдет, тоже сумели увидеть его. Это тем более было странно, так как взрывали в котловане часто. Но стройку в поселке знали хорошо, то есть в каждом доме даже не работавшие на стройке знали, что делается на ней сейчас, и всякий мог предложить — совершенно точно! — что надо делать там сегодня, чтобы дело шло лучше... Пока же в котловане гремел взрыв, глыбы перелетали реку, и камни опадали сверху, окутанные дымом и пылью. И всем хотелось скорее спуститься в котлован и узнать наконец: как там, на «зубе»?

Там все было благополучно.

Ванькины слезы

В зоне затопления собирались ночные гости, и мир оказался теснее, чем можно было ожидать. Федор-лесник, сидя по-турецки на кровати, любезно подавал каждому руку и улыбался: «О-о! Кто к нам пришел!»

Ритуал был старинным. В ночь на воскресенье гидростроители разъезжались из поселка в тайгу: кто за ягодой, кто за рыбой, но, чтобы не проводить ночь на холоде, набивались в избушку Федора, добравшись до нее на моторках. Здесь ночевали, а утром расходились по тайге.

Расположились по углам, глядя на Федора из темноты. Тот сидел рядом с керосиновой лампой и объяснял каждому новенькому, что стекла нет, он случайно раздавил его.

«Травили» о медведях. Как и во всех мужских разговорах, ценились случаи страшные или со всевозможными конфузами, и перещеголял всех Володя. С тех пор как он начал говорить, никто уже не решался перебить его ничем, кроме смеха. Он только что три недели шастал по тайге, оглядывая ее перед зимой, чтобы вернее ходить на соболя.

С медведей перескочили на взрывы, и оказалось, все любят смотреть, когда в котловане взрывают. Потом связь между рассказами стала неуловимой, потому что вспоминали людей разных и непохожих.

Прораб — он все же выбрался за ягодами — рассказал об экскаваторщике... Тот клал на камень свои карманные часы и, едва прикасаясь к ним огромным ковшом, закрывал их крышку. Как он умудрялся делать свой фокус, понять было невозможно.

Оказалось, экскаваторщика все знают или слышали о нем, не знали только, что десять машин едва успевают отвозить камни, чтобы он не простаивал. Не знали еще, что его сменщик до сих пор мечтает на спор сделать то же самое; он тренировался: закрывал ковшом спичечный коробок, и почти все удавалось...

— Только под конец давит, — сообщил под общий смех прораб.

Когда умолкли, я спросил Володю, где они будут охотиться, когда зальет здесь все.

Избушка стояла в окружении гор на берегу Енисея, и трудно было представить, как вода поднимется на двести пятьдесят метров, и все эти скалы, казалось, с медведями и соболями, распадки, солонцы, ягодники исчезнут под водой, а там, где мы сидим, будет дно.

— А чего нищему бояться? — пошутил Володя. — Эта деревня сгорит, в другую пойдем...

Засмеялся только Юноша. И его кто-то привез за ягодой, только до этого он помалкивал.

Володе не понравился смех.

— Охотимся мы не здесь, — без желания объяснил он, только чтобы не оставить его в неведении.

— А где? — смущенно спросил Юноша.

— Там, дальше... Откуда ты вообще взялся?

— Ладно, — примирительно сказал Федор. — Путного леса мало, где затопит... Да и тот вырубить хотят, — сообщил он спокойно. — Только как, однако, делать это будут, не знаю, — Федор покачался на койке. — Тут места есть: скала, прям, стоит, — он махнул отвесно рукой, — на ней сосны... Хорошие! Но как их снимешь? Только если скалолаз туда влезет, вниз их махнет. Больше никак их не взять.

Юноша оказался храбрым, или его прекрасно защищала наивность. Все молчали, словно знали какой-то верный способ, только не желали о нем говорить. А он спросил:

— Так как же будет?

— А никак! — удивился Федор. — Зальют, поди, да и все.

Юноша, только что выходивший из избы, наверняка почувствовал себя как на дне колодца: над Федоровой избушкой звезды, их охраняют вершины гор, и в ночной низине, на самом дне — все мы, и полуголый освещенный Федор во главе...

Странно прозвучал голос:

— Ванька если только согласится...

Говорил прораб.

— Субботин, что ли? — усмехнулся Володя.

— Ну.

— Два раза с ним летал...

Все согласились, что другого такого тракториста в Союзе нет. Володя работал с ним, прежде чем податься в охотники. Только Субботин со своим бульдозером лез снимать лес на склоны, куда отказывались подниматься другие.

— Второй раз с ним падали, — вспоминал Володя, — два раза перевернулись. Я рядом сидел... Чувствую, только ноги зажало, вот здесь. Попробовал — ничего... Выполз кое-как. «Ваньк!» — зову. Слышу, не стонет даже. Ну, думаю, плохо дело... Выпилили мы его, прям из кабины вырезали... Его там так стиснуло — не шевельнуться... И ничего! Худой, черт, тощий, а как куда вот на такую гору, других лучше не зови — не полезет никто, один он... А иногда — прям ни с того ни с сего — плачет. Спрашиваешь: «Чего ты?» — молчит... Чудной мужик!

— Чего так? — испуганно спросил Юноша.

Никто не ответил. В наступившей тишине услышали шум мотора.

— Еще кого-то несет! — радостно сообщил добрый Федор.

Мотор стих, и все стали смотреть на дверь, радуясь в душе, что разговор прервался. Послышалось шарканье: кто-то отгонял собак в темноте.

— Кто это там? — лишне спросил Федор. — Поздненько уже!

Никто не приезжал в избушку пустым, и поэтому каждому приехавшему Федор радовался чистосердечно и открыто.

Дверь заскрипела.

— Кто ты? — грозно спросил Федор.

— Свои, Федя! — ласково ответил голос.

— Свои?

— Я, я... Ванька я... Ты уж перезабыл тут всех, в лесу-то... Ванька я, Субботин. Чего молчите-то? — И он снял шапку, чтобы поздороваться со всеми сразу. — Я вот решил тоже ягоду поглядеть, может, и мне осталось... Или уж нет ничего? Вон вас тут сколько собралось...

...Через час, когда мы все еще сидели, сгрудившись вокруг лампы, а маленький тощий Ванька обнимал за могучие плечи растерянного от счастья Юношу, я убедился, что все, о чем рассказывали, одна правда.

Ю. Лексин, В. Орлов (фото), наши специальные корреспонденты

«Мои камни»

«Двадцать первое» изваяние рубил лицемер или человек со скучной старостью в душе. Ему казалось, что он выше других или праведней, и его изваяние глядело на людей осуждающе.

Теперь изваяния стояли во дворике абаканского музея. Они стали экспонатами, люди же, приходившие рассматривать их, были всего лишь посетителями музея, а не просителями.

Это была аллея каменных идолов, которых называли «енисейскими». У оснований их белели маленькие номера, выведенные краской, и идолов удобно было называть этими цифрами. Человек, собравший хакасские изваяния, с сожалением говорил, что они «художественно не осмыслены», но он считал их чуть ли не значительней тех, о которых знает весь мир, — изваяний острова Пасхи. «Осмыслять» пока приходилось каждому самому. Но не надо было иметь большой фантазии, чтобы видеть, например, что «двадцатого» делал некто, кому люди и их мораль уже стали безразличны. Его изваяние было выше людской суеты, только каменные губы с опущенными углами явно говорили, что когда-то идол знал и суету... «Седьмое» изваяние само молилось, хотя должно было помогать женщинам иметь детей, — похоже, автор не верил в силу того, что делал. У «восьмого» же было совсем человеческое лицо страдающего, и я так и назвал его про себя: страдалец № 8.