Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №02 за 1979 год Страница 20

Он читал это таежное болотце, как книгу. Постепенно я узнавал, что лес этот зовется «радой», точнее — «темной радой», потому что вырос он на сырых распадках и солнце вязнет в его глухой чащобе, не попадая в нижние ярусы; оттого и гибнут растения, едва выбросив шаткий росток. Я узнавал о том, как мастер предсказывает погоду, как определяет, подскочит ли давление в течение суток, куда задует ветер и долго ли стоять солнцу в эту пору куцего бабьего лета; я узнавал также о повадках осенней и весенней дичи, об ее излюбленных токовищах, порхалищах и галечниках, чем она болеет и какой корм предпочитает, когда и на какой манок слетается благородный рябчик и какие закаты и восходы сопутствуют удачной охоте, и уйму других полезных и занимательных подробностей...

Солнце тем временем вышло на закатный рубеж, и тайга высветилась до мельчайших деталей. Она была вся рыжей, вернее рыже-желто-зеленой, иногда даже розовой и багряной, с едва различимыми переходами от одного оттенка цвета к другому. Прощаясь с листвой, в роскошном осеннем блеске умирали кусты и деревья, а в тесно сросшихся стебельках сфагнового мха вспыхивали кроваво-красные глазки клюквы.

Устав от долгого рассказа, Александр Иванович достал кусок березового капа, легонько подбросил его на ладони и, словно предлагая продолжить игру, спросил:

— Ну а из этого что получится?

Кап был овальной, слегка приплюснутой формы и лоснился на солнце.

— Пепельница, — сказал я, не задумываясь.

— Ишь ты... пепельница. — Петухову это понравилось, и он посмотрел на меня с некоторой симпатией. — А почему, как догадались?

— Материал подсказал, простота обработки. И потом, — прибавил я опрометчиво, — такие пепельницы продаются в Москве в магазинах сувениров.

— Я на ширпотреб не работаю, — с холодной мстительностью отрезал мастер и утопил глаза в мохнатых седеющих бровях. Видимо, сам того не желая, обидел его словами «магазин», «сувенир».

— «Пепельница»! — бурчал он себе под нос, пряча заготовку на самое дно кузовка и прикрывая ее берестой. — Да этому материалу цены нет! Три килограмма орехового капа — это, почитай, полкило серебра, если хотите знать... «Простота обработки»! Да пока с ним пыхтишь, с капом этим, чтобы письма природное не нарушить, пот тебе все сапоги зальет. Все руки ссадишь, пока на него голубка высидишь. Э-э-э, да что говорить!..

Музгарка вдруг сорвался с места и захлебываясь лаем, проворно юркнул в осиновые заросли. Вскоре он появился оттуда, но уже с другим псом покрупнее и ярче окрасом, на морде которого застыло выражение спеси барского снисхождения.

— Амур, Амур! — позвал пса Петухов. Но тот не подбежал, нет, именно приблизился к хозяину. — Где тебя черти носят, баламут? Валерку не видел?

Амур высокомерно покосил на хозяина желтым глазом и с наслаждением зевнул.

Прыгая с кочки на кочку, к нам приближался Петухов-младший. Он тащил за спиной здоровенный пестерь с клюквой, и отец следил за ним зоркими, потеплевшими глазами Валерий недавно вернулся из армии и сейчас как бы заново свыкался родительским домом, с Волошкой, родной «темной радой», из которой наверное, вынес не одну сотню берестяных рубашек-сколотней — будущих туесов. Часть из них, украшенная вязью орнамента, разошлась через Художественный фонд и фирму «Беломорские узоры», другая осела в музеях Москвы, Ленинграда, Архангельска, побывала на многих всесоюзных и зарубежных выставках. За свои туеса в 1974 году Валерий был награжден Почетной грамотой ЦК ВЛКСМ... Между прочим, не только он, но и трое других сыновей Петухова — Олег, Игорь, Ярослав — унаследовали благородную страсть отца. И хотя по своему статусу они не числятся народными мастерами — у каждого своя профессия, — однако, дерево не забывают и резцы тоже. В последний раз работы всех пятерых Петуховых я видел на Всероссийской выставке изделий народных художественных промыслов, которая проводилась на ВДНХ в 1977 году.

— Хотите, крендель покажу? — вдруг предложил Александр Иванович и слегка подтолкнул Валерия. — Небось забыл наш крендель-то, армия?

— Неужели еще живой? — удивился сын.

— Живой, живой. А что ему сделается? Между прочим, еще один виток прибавился. — Он заглянул в пестерь Валерия, полный клюквы, с соринками выгоревшей хвойности, и прибавил: — Ты давай домой двигай, а мы еще маленько поякшаемся. Скажи мамке, чтобы чай запаривала...

Петухов встал, аккуратно затоптал окурок и пошел через болото тропить дорогу. Я осторожно крался по его следам, стараясь не угодить в рыжий зыбун. Здесь так и нужно ходить — медленно, уверенно, твердо ставя ногу и не оглядываясь назад, иначе ухнешь до самого бедра.

Веселые березки уводили нас все дальше и дальше, обманывали сквозящей близостью просвета, обещая то ли полянку, то ли берег речушки. На самом же деле лес густел, раздавался плечами, матерел, нагнетая зловещий мрак, и наконец принял нас под свой душный и сумрачный полог. Мохнатые ели сплели над нашими головами сплошной кров; исчезли привычные звуки, запахи, краски...

— Сюда, сюда идите! — крикнул Петухов, пробираясь в густом буреломе.

Он раздвинул ветви толстой корявой березы, опутанной грязной паутиной, и я увидел смешную елочку, ствол которой напоминал крендель. Словно кто-то нарочно в самом раннем детстве скрутил ее, да так и бросил на произвол судьбы. У елочки была танцующая походка; у земли ствол выгибался лекалом, затем витки, понемногу распрямляясь, сходили на нет, образуя у кроны более или менее ровную линию. Видимо, совсем недавно деревце почувствовало в себе силу и стало расти так, как и завещано ему от роду, — вертикально.

— Редкостная выдумка, — восхищенно сказал мастер. — Который год все хожу, смотрю, душа как на дрожжах всходит, а рубить жалко. А ведь какой материал пропадает! — Он похлопал «крендель» по серой пупырчатой коре, обмазал палец в смоле, принюхался. — Видите, как кора по-разному истекает? Это значит, что нижняя часть дерева жесткой будет. А та, что повыше, — мягкой. Да и цветами они неодинаковые. Одна как слоновая кость, другая маленько красноватая, с текстурным рисунком. Ну а если их в темный сарай положить и через положенное время вынуть, цветами-то они и сравняются...

— И откуда вы все знаете? — не выдержал я.

— Наука, — веско протянул Петухов. — Уважь дерево, и оно тебе отдаст уважение. Это качество с детства вырабатывается. Детский взгляд восприимчивее...

Тени деревьев, прежде прозрачно-синие, резко откинулись в сторону и почернели. Пятна скупо мерцающего заката медленно увязали в матерой чащобе. Поваленные пни с судорожно простертыми корнями-щупальцами внушали суеверный страх.

— Самое время сказки сказывать, — усмехнулся мастер. — Хотите одну на дорожку?

Мы стали выбираться из бурелома, и он каждый раз придерживал рукой ветки, чтобы я не напоролся на колючую хвою. Походка его была легкой, упругой, как бы летящей.

— Было это годов эдак сорок с гаком. Возвращался я из лесу... вот как сейчас. И хотя дорогу знаю, не заблужусь, а все равно неспокойно, потому как туман поплыл. Невидучая стала погодка, самая что ни есть лешачья... Свернул я на визирную просеку, а там уж человек стоит, меня поджидает. В кафтане расстегнутом, войлочной шляпе и в лаптях. Голова его в плечи ушла, в глазах огненный перелив, а руки вперед выброшены: как бы к броску готовится. И зубами клац-клац... У меня ружье с собой было, шестнадцатый калибр. Вступаю в дипломатические переговоры: «Кто такой? А ну с дороги!» А про себя думаю: видно, кто-то надо мной подшучивает, я ведь в нечистую силу не верил, хоть и мальцом был... А в ответ — «щелк-щелк», «клац-клац». И горячим воздухом меня обдает, мяконьким таким; в коленках слабость, напряглось все внутри. «По счету три стреляю!» — кричу я нечистому и курок взвожу. Если не чокнутый — убежит, напугается. А глаза его огнем полыхают, голова дергается, зубами щелкает. Выдержал я минуту, сказал «три...», да и пальнул с правого ствола. Все дымом заволокло, не вижу ничего. Как бы с боку не напал, думаю, лешак этот. Ружьем на всякий случай махаю... А предмет на том же самом месте стоит: тот же балахон, брюки, лапти, а рук и головы нет. Вот те на! Подходить стал поближе, присматриваться: высокая фигура стоит, человеческого обличья. Толкнул ее стволом, да и со страху назад повалился, будто пружиной брошенный. Поднялся, однако: правую ногу подвину, левую подтяну, снова ружьем туда-сюда толкаю. Любопытство-то, оно сильнее страха. Ага, что-то мягкое прощупывается, будто живая плоть горячая. Опустил я руку... — Тут Петухов замолчал, обошел топкое место и обождав меня, пока я выберусь из мшистой грязи. — Ну, что это было? Думайте, думайте...

— Во всяком случае, не медведь, — сказал я уклончиво.

— Верно, не медведь. Тот бы давно утек. — Он снова выдержал паузу. — А был это обыкновенный еловый пень. Лопнувшая кора — балахон, корни — лапти, ветки — руки. И сидела в нем старая сова, клювом блох выискивала, оттого и клацкала. Остальное привиделось... А был бы я суеверным человеком, на всю жизнь повредился бы от страха...