Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №10 за 1993 год Страница 21

По завершении трапезы всех нас учтиво пригласили в наскоро сколоченные часовни — сначала на богослужение, а потом на исповедь. Ибо такова была воля сира Вильгельма, который пошел на молебен вместе с нами. И никто не упрекал его за то. Помимо епископов, Одона Байейского и Жоффруа Кутансийского, вместе с нами отправилось на войну немало священников и монахов. Они терпеливо принимали покаяние у воинов, хотя иные исповеди были многословны и горьки, ибо большинство из нас были далеко не ангелы. Те же, кому не удалось исповедаться святым отцам — из-за огромного числа желающих, каялись в грехах ближнему своему или самому дорогому другу, или товарищу по оружию и прощали друг друга, как это делают правоверные христиане, которым предстоит встать перед лицом смерти. Некоторые дали обет в том, что ежели победа будет за Вильгельмом, они отправятся в Святую землю или совсем перестанут есть мясо. Над нашим лагерем возносились молитвы, подобно ветру над бескрайним морем, то стихающему, то поднимающемуся вновь, опять унимающемуся и снова набирающему силу. Всю ночь в часовнях и на поросших травой холмах, увенчанных крестами, святые отцы взывали к Божьей милости, пели гимны и псалмы, читали «Отче наш» и возносили молитвы Богоматери, заступнице и прародительнице рода человеческого.

Англичане же, напротив, гуляли-пировали, не зная удержу. Они, как велят их воинственные обычаи, пили, ели, пели, плясали и спорили всю ночь напролет, попусту растрачивая и время, и силы. Лазутчики, посланные сиром Вильгельмом разузнать, что творится в неприятельском стане, слыхали, как оттуда неслись разудалые крики, нечестивая брань охмелевших воинов Гарольда, непристойные песни, хлопки, топот и дикий смех, что врывался в общий гомон, заглушая нестройное бренчание струн и громкое ржание коней. То тут, то там слышался шум драки, сопровождавшийся воплями раненых бражников.

— Это чистый шабаш,— признался кто-то из лазутчиков, творя крестные знамения,— Видать, сам дьявол упаивает их до безумия и кружит в шальной пляске, готовя им назавтра верную погибель, чтобы затем собрать свою черную дань — их потерянные души.

Вокруг Гарольда и его братьев, графов Герта и Леофвайна, царил тот же содом. Никакого волнения перед грядущим днем там не ощущалось. И только одному Гарольду было не до веселья — несмотря на изрядное количество выпитого вина, вид у короля был угрюмый, лишь изредка лицо его осеняла натужная улыбка.

Кто-то из приближенных сказал ему:

— Полноте печалиться, сеньор. Я давеча был совсем близко от их лагеря — хотел поглядеть, что творится в войске Вильгельма.

— Неужели?

— Воины его побрили себе затылки и лица — никак решили принять постриг. Они превратились в монахов, которым святой обет запрещает проливать кровь. Вот так войско!

— Ошибаешься. Они ведут себя эдак потому, что сие велит их нормандский обычай. Так что берегись этих монахов! С копьем и мечом они управляются похлеще твоего.

— Но не с топором же?

— Верно, топор не их оружие, потому как сражаются они совсем по-другому, не так, как мы.

Оруженосец наполнил золотой рог повелителя, и Гарольд осушил его одним махом. Потом он заговорил вновь:

— Они, ежели начистоту, умеют драться только верхом... чтобы легче было уносить ноги... бежать.... тоже мне вояки!

Какой же мерзкий народ, эти нормандцы... просто отвратительный народ...

Изрядно захмелевшего Гарольда отнесли в шатер, где он, по словам очевидцев, позже переданным мне, впал в тяжелое забытье; во сне ему виделись зловещие образы и слышались бессвязные злые речи — плоды его черных дум.

Медленно и величаво взошла заря нового дня — наступило 14 октября года 1066-го. Если мне не изменяет память, то была суббота, тяжкая и знаменательная для всех нас. Бывалые воины, осмотрев небо и горизонт, сказали, что во время битвы нам ничто не должно стать помехой — ни ослепительное солнце, ни ветер, ни дождь.

— Одним словом,— пошутил Герар,— это наш день.

Битва при Гастингсе

Помогавшие герцогу облачаться в кольчугу слуги заметили, что мы с Гераром подали ее задом наперед. Кто-то из этих глупцов вдруг воскликнул:

— Дурной знак, повелитель!

— Как раз напротив, очень даже добрый! — со смехом возразил Вильгельм.— Хоть Герар с сотоварищем малость оплошали, ничего страшного не случилось: перевернутая кольчуга означает, что герцогство мое нынче же обернется королевством. Понятно?

Он еще раз усмехнулся и велел подать коня — лихого скакуна дивной серой масти и несравненной стати,— дар галисийского короля. О крутом норове жеребца ходили легенды: сказывали, будто он до крови кусал других жеребцов, наседая на них до тех пор, покуда они не валились наземь от изнеможения. На вышивке конь Вильгельма запечатлен во всей своей красе: он стоит в роскошной сбруе, с седлом о высоких луках на могучей спине и, опустив светлогривую шею, радостно бьет копытом — приветствует своего хозяина. Кто-то из оруженосцев держит его под уздцы. Увы, благородному и неукротимому галисийскому жеребцу не суждено было дожить до конца дня.

Облачась в доспехи, сир Вильгельм вышел из деревянной башни, построенной для него посреди лагеря, и предстал перед нами во всем своем великолепии: на нем была кольчуга с позолоченным капюшоном, голову венчал сверкающий шлем, в руке он держал хоругвь, благословенную папой. Оседлав коня, он слегка натянул повод и отправился на смотр войска, готового хоть сейчас ринуться в бой. Смогу ли я описать сплошной лес поднятых вверх копий, остроконечных шишаков, коих было столько, сколько спелых колосьев на неоглядном пшеничном поле в июле месяце, тесно сомкнутые ряды конницы и выстроившихся в каре быстроногих лучников в коротких туниках, чтобы легче было бегать, маневрируя меж всадниками? Хватит ли у меня слов, чтобы живописать величественную красоту расшитых золотыми шнурами и фигурами трехконечных стягов, пока еще мирно развевающихся под слабым дуновением ветра? Припомню ли я имена рыцарей, прославившихся в этой великой битве,— хотя бы тех, кого я знал лично? Нельзя забыть никого, особенно павших, чьи имена, отвага и доблесть постыдно преданы забвению. Но я назову лишь некоторых из героев — тех, кто остался жив и чьи имена первыми пришли мне в голову. Вот они: Эсташ, граф Булонский; Вильгельм, граф Эврейский; Эмери, виконт Туарский из Пуату; Готье Жиффар; Гуго Гранменильский; Вильгельм Вареннский; Жоффруа, сын графа Мортанского; Рауль Тоснийский; виконт Нэель Котантенский и вассал его, рыцарь Пиру, а также достославный герцог Бретонский...

Перо замирает у меня в руке, я силюсь припомнить все — и не могу. И все же я надеюсь, что сумею завершить сей нелегкий труд и обрести наконец заслуженный покой. Описать великую битву — дело отнюдь не простое, хоть мне и выпало в ней участвовать! Мог ли я охватить взором все, что происходило на бескрайнем поле брани? Знамо, нет. Как оруженосец, я должен был поспевать за Вильгельмом везде и всюду, не отступая ни на шаг, и передавать его приказы другим военачальникам. А еще — сражаться, едва успевая уворачиваться от страшных ударов, сыпавшихся на мою голову со всех сторон. Но Герар убедил меня описать битву подробно, сказав, что в противном случае мне бы лучше вообще не браться за перо: ведь именно она стала венцом наших славных дел и доказала, к кому Господь благоволил больше — к Вильгельму или Гарольду. Герар помог мне добрыми советами, напомнив, ко всему прочему, что если б не хитрый замысел Вильгельма, неизвестно, чем бы закончился для нас тот жаркий, тревожный день. Я согласился с ним, хотя и посейчас не перестаю спрашивать себя, когда успел он все узреть, откуда узнал, как развивалось сражение — чуть ли не по часам? Но, как бы там ни было, а в одном я уверен точно: все, что говорит он,— правда. Мне же удалось разглядеть совсем немногое — как будто все было окутано кромешной мглой, изредка озаряемой вспышками молнии, когда на короткие мгновения становится видно лишь то, что происходит рядом. Сказать по правде, я хорошо запомнил только начало и конец битвы.

Закончив смотр войска, герцог направил коня на вершину холма и, став там, воскликнул:

— Сеньоры, друзья мои верные, помните: доселе мы побеждали врагов наших потому, что всегда были вместе. Но теперь силы, отваги и единения от вас потребуется куда больше, нежели прежде. В этот час надобно в первую голову думать не о почестях и славе, а о том, как выстоять в смертельной схватке! Я заклинаю вас и даю совет: будьте не только храбры, но и благоразумны. Иными словами, беспрекословно исполняйте мои приказы, даже если они покажутся вам безрассудными, ибо я в ответе за жизнь каждого из вас, а лавры славы — дело десятое! Коли вы согласны выполнить мою волю — победа будет за вами! А нет, вас перебьют или возьмут в полон, и придется вам гнуть спину на безжалостных скудоумных врагов по гроб дней, и посрамлению вашему не будет ни конца, ни прощения. Запомните также, пути к отступлению нет: впереди — вражья земля, а позади Гарольдовы струги! Да не устрашат вас несметные полчища англичан. С Божьей помощью у вас хватит сил, чтобы их сокрушить. При виде храброго, ловкого противника они, известно, тотчас приходят в смятение и сдаются без боя. Ратные подвиги им не по зубам — и так было испокон веку...