Ватник - Юрий Мори Страница 27

Цепь впереди поднимается и неохотно идёт на наших. Они начинают стрелять. Это в кино громко и красиво, а вот так, в жизни, – ничего особенного. Трещат выстрелы, словно кто-то палкой по гофре забора проводит: тр-р-р-р-к. И на кончиках стволов цветут небольшие цветки пламени. Маленькие, нестрашные. Расцвел, завял.

Над окопами посвистывают пули. Тоже ничего особенного. Как-то обыденно всё, словно взрослые люди собрались поиграть в войну.

Из леса доносится далёкий скрежет, будто трактор завели. Вот ещё и ещё, виден полупрозрачный дымок выхлопов.

– Ого-о-онь! – наконец-то кричит командир.

Наши начинают стрелять. Вразнобой, кто очередями, кто одиночными. Патронов мало. По два магазина дали, и всё. Шестьдесят патронов. Каждый – или чья-то смерть, или просто кусочек металла, который потеряется в этом поле навсегда. Как повезёт.

Сперва из прогалин, ломая тонкие деревья, выглядывают хоботы орудий. Будто кто везёт трубы через лес – одну, вторую, вон ещё две. Потом массивные низкие силуэты, широкие гусеницы. У него хорошее зрение, танки видно как на ладони: изгибы брони, квадратные нашлепки, антенны сверху. Да, четыре штуки. И их остановить нечем.

Регулятор на одиночный. Сейчас некогда о танках, есть цели ближе и доступнее. Прицелился. Мимо. Ещё – опять мимо. Автомат при каждом выстреле подкидывает вверх, он выплевывает гильзу куда-то в сторону. Это не гитара, он играет другие песни…

Один из танков стреляет на ходу. Это уже громко, это бумц! – и тяжёлый свист снаряда над головой. Мальчишка невольно оглядывается и видит, как справа сзади на месте крайнего дома вспухает чёрное облако, из которого летят кирпичи, доски, куски шифера.

– Огонь! – командир орёт уже хрипло, сорванным голосом.

Некогда смотреть на дом. Некогда. Цепь всё ближе, это уже не шеренга фигурок, это люди. Потные злые люди с такими же, как у него автоматами. С желанием победить, хоть и не на их стороне правда. Или на их тоже? Ведь во что-то они верят, не просто так идут.

Автомат привычно подпрыгивает в руках, и один из этих людей падает. Не картинно, как на экране, роняя оружие, а до страшного обычно – как будто споткнулся. Мальчишка не верит себе: попал? Наверное, да. Следующий.

Пуля зло прошивает воздух прямо над головой. Свинцовый шмель в поисках кровавого мёда. Выстрел. Ещё. Он привычно считает патроны, оставшиеся в магазине. Пять? Шесть?

Сразу два танка стреляют. Один по домам за спиной, а второй… Второй опустил ствол пушки и бьёт по окопам. С такого расстояния и не промахнешься.

От близкого взрыва мальчишку осыпает комьями тяжёлой слежавшейся земли, а в ушах тишина. Словно лопнуло. Разом, как от ныряния на глубину. Картинка движется, а звука нет. Хочется постучать сверху по телевизору. Хочется крикнуть – да он и кричит что-то, не слыша сам себя.

Кричит и стреляет, отщелкивая последние патроны. Последние секунды жизни вот того, справа, с короткой бородкой, в черной бандане, завязанной узлом над ухом, на пиратский манер.

Гитара Калашникова в руках мальчишки перестает подпрыгивать. Тишина сопровождается неподвижностью. Он неловко лезет за вторым магазином, привстает и чувствует тупой удар в ногу. Как сапогом в драке ударили, только тяжелее, свинцовее. И жжёт очень сильно внутри. Выжигает. Забирает лёгкое до этого мгновения дыхание, стремительно сворачивает как ковёр в рулон долгую счастливую дорогу. До одного шага, который он так и не сделает.

Мальчишка привстает, из последних сил старается быть выше неба, выше флага, который – он верит – реет над его землёй. Правильного флага, под которым выжившие споют правильный гимн.

А он… Он просто хочет ещё раз увидеть реку. Ту самую, возле которой вырос. Река, река, как твоё название, откуда ты равнодушно течёшь уже сотни лет и куда?

Да так ли это важно сейчас. Для самого мальчишки уже не имеет значения, только гитара в наступившей тишине звенит струнами и плачет о чем-то своём…

Горло вскинул голову и понял, что задремал.

Опять первый бой снился, недалеко от этих мест, в родной деревне, когда его ранили. Осколок не задел кость, подлечили, но нога теперь по-стариковски ноет перед дождём – хорошо, они здесь редкость.

Ну и хромает слегка, когда устаёт идти.

Ночью спал плохо, с утра орудийная канонада и сборы в поход. Новый командир вон уже час на колодец в бинокль любуется, а Дрон просто лежит, думает. Заметил, наверное, что Стёпка прикорнул, а будить не стал. И на том спасибо.

– Дрон!

– Проснулся, сурок? Не ори. Ждём водовозов.

– Проползу к командиру, – сказал Стефан. Достал свой бинокль – и вперёд, под колючими кустами.

– Не шуми, – не отрываясь от наблюдения, шепнул Ватник. – Вон едут, орлы… с куриными жопами.

Сперва послышалось звяканье друг о друга фляг. Потом появилась телега: один правил лошадкой, задумчиво мотавшей головой, второй – с автоматом в руках – топал рядом.

– Бидонов пять! – тихо сказал Горло.

– И что из того?

– Обычно две-три, мы же не первый раз наблюдаем. У Жданова тоже были какие-то идеи, но он водовозов решил не трогать.

Ватник задумался. Повышенный запас воды? Хм… Так, может быть, как раз к наступлению и готовятся? Пока в окопах сидели, столько не нужно было.

– Слушай, Горло… А если мы их сейчас захватим, они же новых пришлют?

– Однозначно, командир. Только это… бидонов у них больше нет. По крайней мере так много.

Они переглянулись. Дмитрий ткнул в кнопку рации, позвал шёпотом Дрона. Через несколько секунд и тот присоединился к товарищам.

– Лошадь убежит, если стрелять начать? Хорош ржать, Горло, мы с Дроном сугубо городские, откуда нам знать.

– От выстрелов – вряд ли, а вот из-за запаха крови они нервничают. Может и убежать, но на ней упряжь, телега сзади, тяжело прямо галопом унестись.

– Короче, так: скотина точно ни в чём не виновата, но ты, Стёпа, держи её на прицеле. Побежит – вали, но только в этом случае. Дрон, мой автоматчик, на тебе возница. – Ватник отложил бинокль и взялся за автомат, очень медленно и аккуратно отводя стволом мешающие ветви куста.

Дрон кивнул и тоже взялся за оружие. Горло с сожалением взял на прицел лошадь. Тощая, толком некормленая на здешних пустошах, вряд ли они её пастись на холмы отпускают. Эх…

Сухо треснуло два