Абрам Палей - Война золотом Страница 3

Фомин повернул к Клейсту утомленное лицо.

— Война кончена, — сказал он своим глубоким грудным голосом.

Страна уже наводнена золотом. Вся денежная система пошла к чорту. События развиваются с ураганной быстротой. Я не знаю, что делается в этот момент, но сегодняшние вечерние телеграммы определенно сообщили, что Имперское правительство на волосок от падения.

— Да, мы победили!

Буржуазия погибнет в яме, которую она рыла для нас, — сухим металлическим голосом закончил его мысль Клейст.

Самолет мчался назад. Лунный серп тускло блестел в зеркале пролива.

— А скажите, — после долгого молчания заговорил Фомин, — вы не чувствуете угрызений совести?

— Отчего? — спросил Клейст, — и по его тонким губам зазмеилась насмешливая улыбка.

— Ну, как же… — смешался Фомин, — за эти дни мы погубили не мало людей — и не только взрослых мужчин, но и женщин, стариков, детей. Сколько их убито и искалечено во время уличных беспорядков?

— Сколько? Ну две, три сотни. Не больше, ведь? А подумайте, Фомин, что было бы, если б Империя могла продолжать свое черное дело. Десантные суда уже идут к нашим берегам, и мы уверены, что их сегодня или завтра вернут. Но если бы война продолжалась? Сколько тысяч и, может-быть, миллионов жертв! Конечно, она закончилась бы мировой революцией. Но мы избрали кратчайший и вернейший путь к победе.

— Вы правы, Клейст, — ответил Фомин, — и на этот раз его грудной голос звучал твердой уверенностью.

Теперь мы знаем, что Клейст, действительно оказался прав. Казавшееся нерушимым здание Островной Империи рассыпалось в прах. Стихийные беспорядки смели правительство, бессильное бороться с паникой. Армия, лишенная тыла, перестала существовать.

Так прекратилась жизнь Островной Империи последнего мощного оплота буржуазии. Она исчезла, как самостоятельная политическая единица, и вошла в состав единого Государства Труда.

МАРК КРИНИЦКИЙ — На Гребне Волны.

(Рассказ).

Рисунки худ. Тархова.

Горы господствовали над долинами.

— Что говорят о нас, — расспрашивал Тодор крестьян и пленных солдат.

— Да говорят, что с вами нельзя справиться до морозов. Снег и зимние вьюги выгонят вас из гор, и тогда снова придет Софийская власть.

Солдаты оправдывались:

— Мы взяты насильно. Если бы встала вся страна с вами. Ваша власть, говорят, будет летом, а их — зимой, а в Болгарии надо ввести одну власть — на круглый год, и пока того не будет, нельзя ждать порядка.

Тодор усмехнулся и задумался. Они были правы. Он должен был до холодов пронести знамя восстания сквозь всю страну. Удастся ли ему это? Правда, ему удалось уже собрать в один отряд все мелкие отряды, рассыпанные по горам. Уже давно пришел к нему и Георгий Янчев. Деревня снабжала его обильным хлебом, сыром, мясом, пулями, ружьями, бомбами и амуницией. «Летний» хозяин, он стоял против «зимнего» хозяина Цанкова. Кто победит: горы или долины.

Георгий Янчев стоял за краткие набеги. Пожалуй, его не страшила и зима. Зимой можно прятаться по избам, пока опять не станет тепло. Атанас Премяков, правая рука Грудова, держится мнения последнего, что повстанцы представляют из себя народную власть, которая не может пользоваться разбойничьими приемами. Часто между ними разгорались жаркие споры.

Тодор думал, что лес испортил Янчев. В нем было много лисьей хитрости, да и брат его служил в полиции. Он даже знал, что Янчев получил от правительства предложение убить его за 300.000 лезов. Правда, он сообщил Янчеву, что знает об этом, но было нелегко терпеть в своей среде, и даже в командной верхушке, человека, который принес с собою в отряд хищные лесные волчьи навыки.

Посреди непрерывных боев Тодор ждал, когда пожар восстания разгорится во всей стране. Газеты, которые попадали в его руки из конфискованной почты, старались рисовать его, как разбойника. Ни дисциплина в отряде, ни революционный порядок в деревнях не спасали его от буржуазной клеветы, что его отряд занимается грабежами и убийствами.

На военном совете, наконец, было постановлено сделать попытку выступить в печати, и Тодор Грудов составил следующее обращение к правительству, которое и было отправлено за подписью Георгия Янчева 21 июня в редакцию газеты «Бургасский Фар».

«Господа, власть имущие, перестаньте служить подобными средствами своим интересам: не посылайте разбойников преследовать нас, развязывая им руки, чтобы легче обирать бедное население. Мы вам не советуем, потому что мы с вами представители двух противоположных лагерей, мы вас предупреждаем и в то же самое время самым категорическим образом отвергаем приписываемые нам ограбления. Пора, наконец, понять, что мы не разбойники, а граждане, прогнанные со своей земли разбойниками и кровопийцами».

Но чем ближе время подходило к осени, для Тодора становилось яснее, что час ликвидации повстанческого движения близок. Лишний раз ему приходилось убеждаться, насколько права компартия, призывая к внутренней планомерной организации революционных сил. Даже захваченная врасплох сентябрьскими убийствами, она осталась верна своим старым лозунгам. Правда, она не отмежевывалась от повстанцев, но она рассматривала движение только как законный протест угнетаемого крестьянства. Он продолжал называть себя коммунистом, хотя вряд ли имел право на это название. Пожалуй, он сам себя лишил его в тот момент, когда начал восстание без каких-нибудь директив партии.

Мог ли он поступить иначе. В нем, скорее всего, говорило чувство мести и отчаяния, но отчаяние — плохая политическая программа. Он хотел положить бездну между своим отрядом и мелкими разбойничьими шайками, но разве он не был вынужден, в конце концов, открыть для них братские об'ятия.

Горы обольщают, но они же и мстят. Сколько бы он ни боролся, нет доверия к человеку, перешедшему на волчье положение. Вот почему долины не пошли за ним. Он мог угрожать, опрокидывать правительственные отряды, налагать контрибуции, но каждый раз, когда свежий ветер начинал подувать с гор, он чувствовал себя чем-то в роде Георгия Янчева, только более гордого и менее практичного. Георгий Янчев, вместе с наступлением холодов, уйдет в глубокое деревенское подполье. У него найдутся пособники даже среди полицейских. Он живет, как конокрад, которого терпят, потому что боятся. И чем ближе подходила осень и начинались уже в отряде толки о заготовке зимнего платья, тем яснее он читал насмешку в глазах Янчева.

В осенние хмурые и дождливые ночи горы смеялись. В эти ночи и волк начинает выходить из своего логова и жаться к человеческому жилью. Все охотнее, во время занятия деревень, четники расходились по хатам и грелись по вечерам. Некоторые, пользуясь случаем, спешили побриться. Все тяжелее становилось уходить в горы, и ночевать под растянутыми палатками в грязи и сырости. Все чаще раздавались голоса:

— Город молчит, и деревня не спешит к нам примыкать.

Казалось, что она дала все, что у нее было боеспособного: несколько десятков горячих сердец. Отдала и свое сочувствие. Теперь она ждала снега, веруя, что вместе с ярким весенним солнышком с гор снова спустятся ее защитники, которые сумеют отомстить за зимние обиды. И она готовила для отдыха своим защитникам подвалы, погреба и сеновалы, а город готовил крепкие решетки, расширял и приспособлял тюремные казематы.

Однажды Андон Кариотин заговорил с Тодором;

— Что ты думаешь, Тодоре? Будет зимой народное правление в Карабунаре?

Он положил тяжелую руку на плечо Тодора.

— Знаю все твои мысли, и с недавних пор томит меня тоска. Хочу, Тодоре, поговорить с тобой. Глуп я, что ли, или уже родился таким: не могу слышать, как девки орут песни по вечерам. Да. Войду в натопленную хату, и лучше бы мои глаза не смотрели ни на что. Сознаюсь я тебе: ненавижу я мужиков. Скучна деревня. Кладет в котел крупы в обрез, ровно столько, чтобы всем хватило поужинать, да и то впроголодь. И людей нам ровно столько, чтобы держаться. Хотела бы она, чтобы мы сидели в горах до скончания веков.

Тодор молчал, посвистывая и глядя в огонь. Кариотин подвинулся к нему поближе и продолжал говорить, озираясь:

— Ушел бы я, куда глаза глядят, сознаюсь тебе, да сердце не велит. То ли отрастил бороду, и рука привыкла сжимать карабин, сам не знаю что, и злоба у меня в сердце непомерная, на весь свет. Что ты скажешь мне, батя Тодоре. Откройся мне, как брату: и тяжелая дума легче, если пополам.

Тодор снял шапку и подставил голову свежему дыханию ночи.

— Сознаться надо, что сделали мы ошибку.

— Верно, — сказал Кариотин. — А мог ты заставить сердце терпеть.