DELETED - Катерина Кюне Страница 34

24

Чайная ложечка звякнула о бортик белой толстостенной чашки. Кофе уже был отлично перемешан, и сахар, который я зачем-то в него положила, хотя ненавижу кофе с сахаром, давно растворился. Я вытащила ложечку, опустила её на белую салфетку, и она тут же сделала под собой светло-коричневое мокрое пятно. Я немного порассматривала пятно, и на этом все дела здесь, у меня под носом, закончились, и нужно было начать смотреть на Таню.

Боясь сразу встретиться с ней глазами, я бросила на неё быстрый, как бы случайный, партизанский взгляд. Но Таня не смотрела в мою сторону. Она подпёрла подбородок рукой и глядела в окно остекленевшими, невидящими глазами. Тогда я стала изучать её. Вот она постукивает маленьким мизинцем по щеке, как раз по тому месту, где у неё островок веснушек. Глаза ярко-карие, с зеленоватыми вкраплениями. Рукой она чуть сдвинула кожу на подбородке, и оттого нижняя губа немного выпятилась, и проступила складочка, идущая от уголка губ вниз. У неё родинка на шее, чуть пониже ушной мочки — маленькая коричневая бусинка. И ещё запах. Такой щемяще знакомый. О, это длинная история, чтобы думать о ней сейчас. Но я вспомню её потом, когда вернусь домой.

Если бы можно было просто смотреть. Но сейчас она отвлечётся от окна, и снова нужно будет о чём-то говорить. Нет ничего хуже, чем встретить знакомого незнакомца. «Не узнаёшь?». Конечно, я тебя узнаю, ты же была моим вымышленным другом целый год, если не больше! Я же только и делала, что проверяла твои страницы в соцсетях: а вдруг ты выложила новую фотографию или опубликовала новый статус, и я узнаю, о чём ты думаешь прямо сейчас, где ты, что за предметы тебя окружают.

Это было… не знаю, как замочная скважина в двери, отделяющей рай от ада. Или, может, как потайная форточка, которая не должна была открываться, но почему-то открывалась. И после очередного скандала с Алексом, когда даже воздух вокруг казался тяжёлым, серым и непроглядным, как в угольной шахте, я тайком открывала эту форточку и высовывала голову в сверкающую, полную чистого, прозрачного света жизнь. И я думала, что может быть, однажды так похудею, что смогу выскользнуть в эту форточку, отделяющую меня от сверкающего мира.

Иногда ты писала в заметках на своей странице что-нибудь грустное, и мне казалось, что мы с тобой похожи, только я не умею так поэтично формулировать. На фотографиях вокруг тебя постоянно крутились другие люди, лезли в кадр, и я завидовала им, ревновала тебя. И больно себя щипала.

(Боль — это всё, что ты можешь чувствовать, да?

Пожалуй, хорошо, что экран не даёт тебе к ней приблизиться… Ты всё равно не умеешь любить.

Поэтому ты и живешь с Алексом: ты это заслужила.)

Я за шкирку отрывала себя от экрана и принималась что-нибудь читать, думая о том, что я должна стать лучше, должна стать умнее, должна научиться быть нормальным человеком… Я так старалась, что от напряжения начинала яростно хмурить брови, в результате на переносице появлялись красные заломы.

…А кроме того, ты была звездой всего потока, как можно забыть?

Все завидовали твоему стилю, тому, как ты откапываешь странные шмотки в секондах за копейки и сочетаешь, создавая невероятно крутые образы, которые мгновенно прирастают к тебе, как новое изящное оперение к сказочной птице.

«Таня — просто эталон стиля… Ну вот как она это делает?..», — с завистью вздыхали мои однокурсницы. — «Видели, Таня подстриглась! Сенсация!», «Ах, Таня теперь рыжая и кучерявая! Сенсация!», «Тане все причёски и все цвета идут!»

Пока однокурсницы пытались очаровать хоть кого-то, Таня встречалась с молодым художником, чьи работы, по слухам, похвалил сам Дэмьен Хёрст, но, не особо скрываясь, изменяла этому художнику с однокурсником Михой — хорошо воспитанным москвичом-мажором.

Только однажды, спьяну, даже не помню толком как это вышло и с чего началось, мы проговорили с Таней часа два. Говорила в основном Таня. Она описывала свои фантазии, образы, которые хватала на лету, прямо из воздуха, и я тогда поняла художника, который прощал Тане измены: она была потрясающая! Всё, что она говорила, можно было записывать на листках, а потом развешивать эти записи на стенах, как картины! То есть мне тогда казалось, что её пьяный бред интереснее, чем избранные мысли великих людей, бережно собранные редакторами издательств под глянцевыми книжными обложками. Я в ответ прочитала вслух все стихи, которые помнила наизусть, изо всех сил стараясь не впасть в припадок пьяной эксгибиционистской откровенности.

Я выключила телефон, чтобы меньше дёргаться из-за Алекса, который сначала звонил мне, а потом, когда я перестала брать трубку, стал слать смски, требуя, чтобы я немедленно ехала домой. И когда включила телефон под утро, чтобы вызвать такси, мутный разгневанный поток сообщений хлынул во входящие, заставляя сердце испуганно трепыхаться, словно этот поток нёсся на меня, чтобы смыть с лица земли.

Это было как в школьные времена, когда после уроков заходишь к однокласснице, наверняка зная, что потом, дома, тебя ждёт скандал, дикие угрозы отца, недельный домашний арест и бог знает что ещё. Ты заранее дёргаешься, но всё равно идёшь, нервно шутишь, пьёшь чай с бутербродами, которые готовит её мама. И не можешь ответить себе наверняка, почему ты это делаешь: потому что тебе очень хочется посидеть в гостях у подруги или потому что не знаешь, как отказать, как объяснить ей, почему тебе нельзя ходить в гости, объяснить так, чтобы она не посмотрела на тебя как на прокажённую?

Я знала, что Алекс ни за что не поверит, что я всю ночь провела в общежитии за абсолютно невинными занятиями. И в качестве доказательства моей явной лжи приведёт тот факт, что я выключила телефон.

— Когда «просто разговаривают с одногруппниками», телефон не выключают.

— Если бы ты не звонил мне каждые полминуты, я бы и не выключала. Или как я, по-твоему, могла с кем-то поговорить?

— Я звонил, потому что волновался, что тебе придётся возвращаться ночью! Я с самого начала догадывался, зачем ты туда поехала, но думал, не может такого быть, окстись, Алекс! Но потом, когда я понял, что ты возвращаться не собираешься, стало всё окончательно ясно! Я не дебил! Или ты хотела,