DELETED - Катерина Кюне Страница 39

27

Я вернулась домой в вечерних сумерках. В прихожей всё ещё стоял запах сандаловой палочки, но какой-то погрубевший и выродившийся.

В зеркале я увидела худую, сине-серую женщину с большими остекленевшими глазами и светлое, словно немного светящееся подвижное пятно с мечущимся туда-сюда хвостом.

Ростовое зеркало висело прямо напротив входной двери, в проёме между комнатой и кухней. В сумерках и особенно в темноте я его не любила, и когда ночью шла в туалет или на кухню за стаканом воды, старалась пройти мимо не глядя. Это суеверие — не смотреть в зеркало в сумерках — осталось у меня ещё с детства.

Но сейчас зеркало не было зеркалом. Оно показывало кино о меланхоличной изнурённой девушке и её собаке. Девушка стояла, широко распахнув глаза, и в полупотёмках прихожей зрачки казались огромными и полными каким-то усталым, медлительным безумием. А собака то тыкалась мокрым носом в её ладони, то косилась в ту сторону, где на полке лежал ошейник для прогулок. Но девушка всё стояла и стояла неподвижно. Потом подняла руку, чтобы поправить волосы, и мне показалось, что синхронность наших движений случайна, потому что я не чувствовала никакой связи с женщиной в зеркале.

Большую часть дня я даже не ощущала себя женщиной, не задумывалась о том, как меня видят окружающие. Я чувствовала себя собой, сознанием, у которого нет пола и для которого нет подходящего местоимения третьего лица. Потому что «оно» — это явно что-то неживое.

Нет, я не знала женщину в зеркале, и, честно говоря, не хотела узнавать — она не выглядела располагающе. И хорошо, что нас разделял зеркальный экран.

Павел от нетерпения начал поскуливать, так что я встряхнулась, достала ошейник и надела на него.

— Прямо как тёмный демон и белый эльф, — сказала я то ли Павлу, то ли женщине в зеркале. Женщина вымученно улыбнулась.

Павел — белый золотистый ретривер. По стандартам породы золотистые ретриверы не должны иметь белый окрас, так что Павел — племенной брак, так мне объяснили в питомнике, откуда я взяла его щенком.

Мы с Павлом вышли из квартиры. Игнорируя лифт, пошли пешком. Но всё равно столкнулись на лестнице с соседкой, Павел попытался обнюхать её сумку, я дёрнула его за поводок и скомкано пробормотала «здрасти», и наконец мы выкатились на крыльцо. Нас встретил прохладный запах земли. Погода совсем испортилась: моросил дождь. Увидев это, я даже немного приободрилась: в такую погоду шансы встретить на собачьей площадке других собачников были минимальны, а мне меньше всего хотелось разговаривать с людьми. Я натянула на голову капюшон. Потом, повинуясь Павлу, припустила почти бегом: пёс в своей звериной наивности не предполагал, что дождь мог быть помехой его планам, и целеустремлённо несся в сторону площадки, где привык играть с другими собаками.

Сначала я подумала, что мой «экзорцистский ритуал» подействовал. После той ночи со свечкой и молитвами прошла уже, наверное, неделя, и за это время не произошло ничего странного. Сообщений от пользователя DELETED тоже не приходило. На всякий случай каждый вечер перед сном я продолжала окуривать квартиру сандаловыми палочками.

После прогулки с Павлом, я немного почитала в виртуальном кабинете под классическую музыку — никаких чрезвычайных происшествий. Потом мне захотелось есть, и я решила приготовить омлет.

Я стояла на кухне и взбивала в миске яйца с молоком, солью и перцем. Павел мирно лежал на своей кухонной подстилке, наблюдая за мной. Лампочка над разделочным столом распространяла стерильный, словно перенаправленный из госучреждения свет.

Внезапно как будто повернулся какой-то переключатель, и меня обволокло это чувство: в квартире еще кто-то есть! Опасность затаилась в прихожей. Сначала я решила не оборачиваться и продолжала механически взмахивать венчиком, хотя моё внутреннее зрение переместилось куда-то в район затылка.

Напряжение нарастало, и я в конце концов не выдержала и резко обернулась.

Сквозь темноту, особенно глубокую после белого света, неожиданно проступила фигура толстого карлика в мешковато-сером одеянии до пят.

Я окоченела, дыхание на мгновение прервалось.

Иллюзия рассеялась, и теперь на месте карлика был мой серый городской рюкзак, который я обычно убирала под вешалку, а сегодня бросила на пол. Рюкзак украшали две металлические светло-серебристые рыбки. Поблёскивая в свете кухонной лампы, они, видимо, послужили прообразами для глаз карлика, а контрастная молния превратилась в оторочку его капюшона.

После мгновения ужаса, который обжёг меня, словно льдинка, проскользнувшая за шиворот, я почувствовала волну уныния и физической слабости. Я поплелась через прихожую в комнату, потом обратно, по пути зажигая все имеющиеся в квартире источники света. А когда вернулась в кухню, чтобы наконец пожарить омлет, прямо к моим ногам шмякнулся венчик, забрызгав яичной смесью мои домашние тапочки и пол вокруг. Он прилетел по такой странной траектории и с такой силой ударился о пол, как будто был выдернут из миски и брошен чьей-то невидимой рукой. Швырнула с озлоблением, как бьют посуду во время скандала.

Помню, отец так метнул тарелку с нарезанными маринованными огурцами. Она пролетела мимо меня, потом с глухим звуком, словно это было что-то живое, шмякнулась о стену, отскочила и развалилась на несколько больших некрасивых осколков. Рассол стекал по белой глянцевой краске, и кое-где к стене прилипли огуречные семечки. Я помню, с каким сожалением смотрела на кружочки огурцов на полу: эти огурцы были последними из банки. Я тогда вернулась из школы голодная и очень обрадовалась, когда обнаружила, что мать оставила мне порцию моей любимой еды: жареную картошку с маринованными огурцами.

Но поесть я не успела, потому что отец начал орать на меня, уже не помню по какому поводу. В конце концов огурцы оказались на полу кухни. Отец постоянно твердил мне, что я живу в его доме и тут у меня нет никаких прав. И всё-таки одно право — право на еду — я считала неотъемлемым. Тем более, что еда полностью была в компетенции моей матери: она её готовила, покупала ингредиенты и тяжело зарабатывала на них деньги — отец тогда временно не работал. А теперь и это право превратилось в несколько керамических обрубков. В первый момент после приземления тарелки подкатило возмущение, но я не могла, боялась его выразить. Боялась оказаться на месте тарелки. От этой невозможности я почувствовала себя беспомощной, маленькой и несчастной. Чувство несправедливости сменилось острой жалостью к себе, и я чуть не расплакалась, чего категорически нельзя было делать при отце.

…Я подобрала венчик, хотела помыть его, но стоять у