Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №02 за 1979 год Страница 4

Из зеленой дельты выплыли на широкую гладь, ограниченную вдали желтой полосой. Это песчаная коса, отделяющая озеро от океана. Постепенно утончаясь, она тянется на многие километры, чтобы прерваться наконец узким гирлом Буш дю Руа. На косе ни кустика, ни травинки. Но вот над прожаренным солнцем песком появляется зеленая шапка деревьев. Проходит полчаса, и мы вплываем в их тень. Давно пора, так как солнце на воде утраивает свою силу и прожигает даже места, покрытые африканским загаром, — дочерна загорелые по локоть руки, лицо, шею и треугольник между отворотами воротника.

Хорошо в тени. Пальмы нависли над водой, кое-где волны подмыли корни, и несколько деревьев ткнулись кронами в желтоватую, мутную воду. Под их сенью спряталась деревушка под названием Агонинкамей, что в переводе с местного наречия как раз и означает «деревня под пальмами». Десятка три хижин, кирпичные домики под плоскими крышами — школа, медпункт. Какого же труда стоило построить эти домишки! Все для них — от цемента до последнего гвоздя — привезено по воде. По суше, по рыхлому сыпучему песку косы пройти-то трудно, не то что донести что-нибудь.

Именно труднодоступность этих мест привлекла сюда первых поселенцев. Появление деревень в устье Моно относится примерно к концу XV века, когда побережье Гвинейского залива стали осваивать работорговцы. Спасаясь от охотников за рабами, сюда пришли с севера рыбачьи племена, относившиеся, по всей вероятности, к народности аджа. Часть из них остановилась и осела на берегах озера Аэме, они называют себя хуэла — «те, кто остался ближе к дому», в отличие от дошедших до океана хула — «тех, кто живет на берегу моря». Обе эти группы до сих пор сохранили похожие в основном обычаи, верования, язык. Они и внешне схожи: среднего роста, коренастые, с сильно развитым торсом и мускулатурой рук.

Жители дельты Моно с безразличием, даже с каким-то презрением относятся к суше. Они ставят свои жилища как можно ближе к воде, хижины занимают минимальное количество земли и не имеют в отличие от обычных африканских домов ни внутреннего двора, ни даже намека на огород. Вот и в этой деревушке под пальмами дома стоят у самой кромки суши. Вода лениво плещет в днище причаленных пирог, повсюду развешаны для просушки сети. Взрослых мужчин не видно — рыбаки еще не вернулись с лова.

— А где вы берете воду для питья? Разве из реки можно пить? — спрашиваю я перевозчиков, и оба они одновременно качают головами: старик — утвердительно, молодой — отрицательно. Видно, в этом случае мнения деда и внука диаметрально расходятся.

— Говоришь ему, говоришь, нельзя пить, — ворчит парнишка. — Учитель объяснял, что вода грязная, в ней много ила, солоноватая она; чем ближе к морю, тем солонее. Все давно воду из колодцев на большой земле берут, а его разве убедишь?

Действительно, по дороге мы обогнали несколько пирог, в которых женщины везли большие чаны. Вот так — на воде и без воды...

Мы снова уходим от берега, на простор. Теперь до деревни Авло, где живет мой приятель, и до Буш дю Руа, осталось километра четыре. Солнце пропекает одежду насквозь, оно ощутимо давит на плечи, пляшет тысячами слепящих бликов вокруг лодки. Ближе к горизонту над сверкающей поверхностью воды видна зеленая бахрома пальм, дрожит марево испарений. Черные черточки пирог и фигурки рыбаков тоже дрожат и колеблются, как будто смотришь на них сквозь языки прозрачного пламени. Стоит удивительная, почти нереальная тишина. Не мертвая и бестелесная — она полна незаметных звуков: шелестом капель, срывающихся с шеста, и журчаньем густой, мягко смыкающейся за кормой воды, вскриками чаек, гулом далекого океанского прибоя.

Когда-то деревня Авло умещалась на небольшом островке, но потом рыбацкие хижины перешагнули на косу и сгрудились над самой рекой. Мы держим путь к новой, материковой, если так можно выразиться, части деревни, к школе, где и живет молодой преподаватель Джибриль Мохаммед.

Сегодня воскресенье, занятий нет, и Джибриль дома, проверяет тетрадки. Он сильно изменился, вытянулся и окреп, этот вчерашний школьник.

— Добрый день, метр, — вразнобой здороваются со своим учителем босоногие провожатые.

Дом учителя невелик — две малюсенькие комнаты. Их убранство отличается от обычных крестьянских хижин — циновка со скатанным в головах одеялом, керосиновая лампа на стене, кухонная утварь — лишь наличием стола и двух стульев. И дом и школу — навес из пальмовых листьев над двумя рядами грубо сколоченных скамеек и парт — построила община, а жалованье преподавателю платит государство. Одно из условий: кандидат в МРП — так сокращенно стали называть молодых революционных преподавателей — должен быть одиноким и два года, до истечения срока контракта, не жениться или не выходить замуж.

— Оно и к лучшему, — смеется Джибриль. — А то женили бы в момент, девчонки здесь красивые. Но одно дело обеспечить жильем и жалованьем холостяка, другое — семью.

Работать сначала было трудно. Опыта никакого. У меня была двухнедельная стажировка в школе округа: в классе сорок учеников от пяти до десяти лет. Потом всякие житейские проблемы — я ведь здесь чужак, из города, языка местного почти не понимал.

Да и старики ворчали: что за метр в девятнадцать лет. Но постепенно все образовалось — и язык попо я выучил, и программу нагнали. Сначала ко мне молодые стали заходить, а потом и старики — разъясни, о чем это в правительственном декрете вчера по радио говорили, письмо родственникам или в округ напиши. Раз городской, значит, все должен знать и уметь, так они считают. Так что теперь, я здесь свой, — заключает Джибриль. — И про местные достопримечательности могу рассказать не хуже старожила. Давай сплаваем на остров, в старую деревню.

Да, в старой деревне было на что посмотреть. Удивляет, как она вообще поместилась на островке: дома стоят так тесно, что в улочках между ними с трудом разминутся два в меру упитанных человека. Использован каждый сантиметр суши, и деревня похожа тесный лабиринт из глинобитных стен и заборов. Только перед самой хижиной, чуть больших размеров, свежепобеленной, оставлено некоторое пространство. Хижина — храм Дангбе, питона, которому поклоняются попо. Пестрая, всех цветов радуги, змея, изогнувшаяся кольцом, вцепилась зубами в собственный хвост — этот символ вечности, счастья и мудрости изображен на внутренней стене.

Здесь, в старой части Авло, испокон веков занимаются солеварением. Весь процесс изготовления соли делится на две стадии. Сначала на одном из соседних островов вымывают из солончака землю. Закладывают ее в большие круглые резервуары, похожие на громадные, врытые в землю корзины. Они сделаны из толстых ветвей и выложены изнутри глиной. Когда резервуар заполнен доверху, в него начинают постепенно заливать воду. Образующийся крепкий соляной раствор выливается через сток у основания корзины. Затем соль надо выпарить, это делается внутри небольших приземистых хижин, в центре которых сложены из глины печи, установленных на них тазах булькает белая вязкая жидкость, точь-в-точь как сироп для варенья.

Внутри хижины хозяйничает парнишка лет семнадцати. Он подбрасывает дрова в раскаленные, кажется, докрасна печи, а когда «сироп» густеет до необходимой кондиции, черпает из него глубокой миской соляные «пирожки» и сушит их здесь же, на полу. Соль должна застыть до каменного состояния, а потому — чтобы не терять тепла — хижина построена по образцу духовки, и воздух нее попадает лишь через щели под крышей. Жара в хижине такая, что, когда я наконец выбираюсь на улицу, кажется, что попал морозильную камеру холодильника. Фотоаппаратура мгновенно запотевает, а мне впору хлопать себя по бокам и приплясывать, как сторожу в февральскую ночь. Солеварение — древний промысл в устье Моно, и для народности хула он издавна был второй — после рыболовства — профессией. До сих пор у соседних народов соль называется хула ко, то есть песок хула. В течение нескольких веков для жителей Авло и других подобных деревушек соль была разменной монетой при товарообмене с сухопутными соседями. Но постепенно солеварение из источника благоденствия превратилось для хула в причину многих бед. Для выпаривания соли нужен сильный огонь, и век за веком в окрестностях вырубали деревья и кустарники. На берегах Моно зеленый цвет уступил место желтому. Исчез естественный парапет, удерживающий берега, и река, засыпаемая размытой почвой, начала катастрофически мелеть. Исчезли зеленые тенистые заводи, где подрастало и откармливалось рыбье потомство, и в реке стало меньше рыбы. Тогда были нарушены вековые обычаи, запрещавшие использовать сети с мелкими ячейками. Дальше пошло еще хуже...

Обо всем этом рассказал мне МРП из Авло Джибриль Мохаммед. За год с лишним он действительно освоился здесь.