Журнал «Если» - «Если», 2006 № 10 Страница 42

Возникли из сумерек два взрослых парня. Один — в форме, похожей на милицейскую (я напрягся).

— Лыш! Иди-ка сюда! — окликнул парень в форме. Лыш, чуть запинаясь, пошел к пришедшим.

— Витя, привет! — махнул рукой Май.

Я осторожно шепнул Маю:

— А это кто?

— В форме — это Витя… Виктор Петряев, подпоручик муниципальной стражи. И не только стражи… А кто с ним — не знаю.

Лыш вернулся через пару минут, постоял немного с нами и сказал, что ему пора домой.

— Подожди немного, пойдем вместе… — заворчала Грета.

— У меня в сарае работа не кончена, а ребята мне еще один стул обещали найти, — озабоченно разъяснил ей Лыш. — Поэтому кто пойдет, а кто и поскачет…

Лыш отошел и выволок из репейников легонький венский стул.

— Опять! — вознегодовала сестра. — Шею свернешь, акробат!.. Лыш, я маме скажу!

— Жалоба моченая, на углях копченая…

Все слушали спокойно. Знали, что Лыш обозвал сестру «жалобой» так, для порядка, и ничего она не скажет маме. А он, конечно, не свернет шею.

Лыш оседлал стул задом наперед, растопырил ноги, слегка толкнул перед собой спинку. Стул ударил ножкой в песок, будто нетерпеливый жеребенок. Подпрыгнул и взмыл над репейной чащей. Понес всадника над склоном вверх.

— Вот это да… — не удержался я. Но понятно было, что сильно изумляться нет смысла.

Света негромко сказала мне:

— Видишь, ты уже столько всего знаешь про нас… Расскажи и про себя.

— Но я ведь рассказывал…

Май с другой стороны проговорил:

— Грин, ты не обижайся, но ты ведь говорил не все. Расскажи нам про главное…

Я больше ни секунды не сомневался. Сказал «сейчас» и стал рассказывать про все. И про ампулу. Подробно…

Вторая часть. Стрелок

Маму я не помню. Снится иногда, но туманно, отрывочно, и лица не разглядеть…

Мы жили в поселке Рудаково рядом со столицей. Дом был наш собственный, небольшой, одноэтажный. Он сгорел, когда мне было полтора года. Мама погибла от угарного газа, а меня сумели вытащить. Отец в это время был в командировке.

После пожара отец снял квартиру в столице, и мы жили там с тетей Анютой, которая ведала нашим хозяйством. А через полгода отца арестовали, а меня отправили в дошкольный детский дом. Тете Анюте не отдали: мол, не имеет она на меня права, по документам-то совсем чужая. Говорят, сперва я ревел отчаянно. Ну, а потом, что делать, привык постепенно… Тетя Анюта навестила меня через некоторое время. Я эту встречу запомнил хорошо, был мне уже четвертый год. Мы сидели рядышком, и я все повторял: «Возьми к себе. Возьми обратно…» А она говорила, что обязательно, только вот сперва надо выхлопотать документы, поэтому мне придется немного потерпеть. А когда уходила, сказала мне очень отчетливо: «Гришенька, ты пока маленький, но одно тебе надо запомнить крепко, как большому: твой папа ни в чем не виноват. Ты это знай на веки вечные. И не верь никому, кто будет говорить другое. Запомнил?»

И я сказал: «Да». И запомнил. И решил, что теперь буду каждый день ждать тетю Анюту.

Но тетя Анюта больше ни разу не пришла в детский дом. После той нашей встречи она поехала в столицу и пропала. Так мне сказали потом, когда подрос…

В том, первом, детском доме было не так уж плохо. Взрослые нас почти не обижали, лупили редко и не сильно, случались всякие праздники, летние поездки на дачу, где лес и речка… Так и жил.

В семь лет перевели в детдом-интернат со школьным обучением. Там стало хуже. Особенно сперва. Большие ребята помыкали нами по-всякому. И не пикнешь. Если пожалуешься, потом еще хуже будет, да и от воспитателей вместо защиты лишняя нахлобучка. Было, конечно, и хорошее. Праздники, походы в цирк и в театр, а особенно — библиотека. Но свою любовь к чтению я никому не выказывал, а то задразнят, да и «библиотечных отсидок» не будет.

Потом появился новый директор интерната, Михаил Гаврилович, худой высокий дядька с рыжими от курева усами и басовитым (сперва казалось — грозным) голосом. Первым делом выгнал нескольких воспитателей, любивших распускать руки, а также перевел в другие интернаты и училища больших парней, которые вместе с этими воспитателями заправляли в интернате. Правда, наша Клизма Крысовна осталась. По-прежнему, если я на самоподготовке не решал задачки, а рисовал кораблики или мастерил бумажных голубков, она хватала меня за шиворот и волокла в директорский кабинет.

— Михаил Гаврилович, у меня сил нет! Опять бездельничает! Его надо в интернат для олигофренов!

— Та-ак! — грозно говорил директор. — Ладно, в тот интернат пока подождем, у них нехватка мест, а под арестом пусть посидит! В библиотеку его!

Один раз Клизма опять привела меня к директору, и он сурово сказал:

— Оставьте нас. Я поговорю с ним один на один.

Клизма с удовольствием оставила (может, надеялась, что я получу ремня). А Михаил Гаврилович сделался какой-то другой, озабоченный и печальный.

— Вот что, Григорий Климчук. Есть дело, о котором обещай молчать… Обещаешь? Иначе сильно подведешь меня.

Я ничего не понял, но сразу закивал: обещаю, мол, изо всех сил.

— Перед ужином, в семь часов, выйди на двор, в дальний конец, за гараж. Там за забором будет стоять мужчина в коричневой куртке, он тебя окликнет. Есть у него к тебе разговор. Только не долго… Понял?

Я опять закивал. Расспрашивать не посмел и до вечера изводился от ожидания и догадок.

Была осень, октябрь, в семь часов уже стемнело, но по ту сторону решетчатого забора, на улице горела на столбе лампочка. Вокруг нее реяли дождинки. Я вздрагивал. От столба отделился (словно полоска тени) человек, сказал негромко:

— Гриша Климчук?

— Ага… — выдавил я и даже икнул от волнения.

— Это письмо от твоего папы. Я не могу сказать, где он сейчас, но ты знай: с ним все в порядке. Он помнит о тебе. Остальное — в письме. Старайся никому не показывать его… — Сквозь рейки забора мужчина протянул мне конверт и сразу ушел, потерялся в сумерках.

Я затолкал письмо под куртку, под рубашку, под майку, к самому телу. И побежал в школьный корпус. Оглянулся в коридоре, поскребся в библиотечную дверь. Я редко приходил сюда «по своей воле» (чтобы не разоблачили), но сейчас попросил Галину Павловну:

— Можно, я посижу до ужина? Очень надо!

— Посиди, голубчик. Я никому не скажу.

За стеллажами я засветил переносную лампочку.

Конверт был белый, без надписи. Надорвал уголок, сунул палец, рванул. Вытащил сложенный вчетверо лист. Он был голубоватый, линованный.

Отец писал небольшими, но четкими, почти печатными буквами. Я уже потом подумал: может, он боялся, что я неважно читаю, и старался, чтобы я разобрал все до последнего слова?

Вот что было в письме.

Здравствуй, Гришенька!

Здравствуй, мальчик мой любимый.

Прости, что не могу написать, где я теперь. Но я жив и здоров. Придет время, я тебя обязательно найду, и мы будем вместе. Это я обещаю.

А пока я тебя прошу: помни, что у тебя есть папа. И вообще старайся не забывать все, что помнишь хоть самую капельку. Может быть, даже вспомнишь маму. Она тебя очень любила.

Я каждый день вспоминаю, как мы жили вместе. Как ты любил ездить у меня на плечах.

А еще ты любил играть с рыжим котом Юшиком, бросал на пол бумажные шарики, Юшик прыгал за ними, а ты хохотал…

Я сразу вспомнил кота с торчащими, как иглы дикобраза, рыжими прядками. Они были колючие на вид, а на самом деле мягкие.

Юшик любил забираться ко мне на постель и укладываться в ногах. Что с ним стало?

Еще помню, как мы встречали Новый год, последний, когда были вместе. Губить живую елочку не хотелось, и мы с мамой купили маленькую искусственную. Я соорудил для нее специальную полку высоко на книжном стеллаже. И даже сочинил песенку:

В лесу нашли мы ёлочкуС искусственной хвоёй.Поставили на полочку,А дальше — ой-ёй-ёй…

Ой-ёй-ёй — потому что Юшик прыгал внизу, как сумасшедший, и подвывал от досады, что ему не удается цапнуть игрушки. А ты сидел у мамы на руках, слушал песенку, смотрел на кота и смеялся.

Мама тоже смеялась. Сначала она спорила, что надо петь не «хвоёй», а «хвоей», но я ее убедил, что так будет нескладно. Она согласилась и стала тоже петь, но не как я, а на мотив своей любимой песни «Уралочка». И даже Юшик успокоился. Не помнишь?

Этого я, разумеется, не помнил. Мне же было тогда чуть больше года. Но я вспомнил гимн спортивного клуба «Уралочка», его иногда исполняли по телевизору, если показывали соревнования. «Уралочка» была знаменитая, часто выступала на общеимперских турнирах. А слова такие: «Полощут флаги яркие, и шум со всех сторон, выходим из-под арки мы опять на стадион…» Ну, или что-то похожее, точно не помню. Главное, что мотив подходил. И я потом повторял песенку про елочку с этой мелодией очень часто. Но только про себя, конечно…