Журнал «Млечный Путь» - Млечный Путь, 2012 №02 Страница 5

— Чего-то не хватает…

Продолжить дискуссию мы не успели.

— Позволю себе спросить, молодые дамы, что вы здесь делаете в столь неурочный час?

Глубокий, звучный, прекрасно артикулированный голос. На больных, особенно страдающих истерией, должен оказывать гипнотическое воздействие.

Вошедший повернул выключатель до упора, так что все светильники зажглись полностью, и мы вполне могли разглядеть, кто нас застиг. Это был пожилой мужчина среднего роста, с хорошей осанкой. Волосы, когда-то черные, почти полностью поседели. Темные глаза, прямой нос, крупный рот, впалые щеки. Добротный сюртук, наглаженные брюки. Никакого стетоскопа в кармане или других признаков принадлежности к врачебному сословию. Традиционная бородка тоже отсутствовала — он был чисто выбрит. Не знай я, кто это, могла бы принять за адвоката или банкира, или парламентария.

Однако я знала. Лично мы никогда не встречались, но это усталое благородное лицо периодически попадалось на иллюстрациях — как рисованных, так и фотографических — к газетным статьям.

— Профессор Сеголен?

— Благодарю вас, но мне известно, как меня зовут, — усмехнулся светоч медицины. — Вы не ответили на мой вопрос.

Тут меня выручила Либби. Это ошибочное мнение, будто сиделкам нужно всегда говорить правду, а натурщицам, как правило, большей частью и вовсе говорить не обязательно. Тем более что добрый доктор Штейнберг сам подал пример.

— Уважаемый господин профессор! Мы понимаем, что нарушили распорядок, но уверяю вас, вовсе не с дурными намерениями. Меня зовут Либби Декс, я опытная сестра милосердия, работала в госпитале святой Гизелы. Из-за личных обстоятельств я вынуждена была уйти оттуда, но сейчас снова ищу работу по специальности. На карнавале мы с подругой встретились с доктором Штейнбергом, под руководством которого я трудилась у святой Гизелы, и упросили его разузнать, нет ли для нас чего подходящего здесь.

И никаких умильных глазок и щебетания. Мягкий, убедительный голос. Сказываются беседы с больными. А врачи, ей богу, со временем становятся похожи на своих пациентов.

— А вы? — обратился профессор ко мне.

— У меня нет такого опыта, как у Либби, но я здесь также насчет работы, — никогда не следует врать сверх необходимости.

— Откуда же вы тогда меня знаете?

— Видела ваше фото в газете, господин профессор.

Наш проводник в дом скорби выдвинулся из-за плеча Сеголена. Похоже, он подошел еще во время монолога Либби, и теперь у него была возможность подтвердить наши показания.

— Извините профессор… я понимаю, что поступил неправильно, но после того, как ушли сестры Маркус и Фиорентино, у нас буквально не хватает рук. А эти девушки не производят впечатления трусих… за Либби Декс я определенно могу поручиться.

Ага, стало быть, у них персонал разбегается. Об этом доктор нам не говорил.

Профессор некультурно хмыкнул.

— Да, нам нужны сиделки, однако это не повод нарушать дисциплину… или на вас карнавальная атмосфера так подействовала? Вы же не знали, что я задержусь на ночь… Короче, если уж принимать кого-то, я предпочту ту, у которой есть опыт работы в больнице. А сейчас, девушки, ступайте отсюда. Оставьте доктору свои адреса, вас известят о моем решении.

Нас выставляли, хотя и без скандала. Черт побери, и ради этого я сюда тащилась? По крайней мере…

— Профессор, мы сейчас уйдем. Но ответьте, пожалуйста, — мне никогда не приходилось бывать в комнате такой странной формы… это как-то относится к вашим знаменитым методам лечения?

Лесть всегда действует безотказно, особенно по отношению к стареющим красоткам и ученым мужам.

— Вообще-то это в некотором роде достопримечательность. Чуть ли не единственная комната, которая осталась практически неизменной со времен постройки особняка. Я хотел уничтожить ее во время ремонта, но обнаружил, что пребывание здесь оказывает благотворное воздействие. Поэтому я приспособил комнату для отдыха больных. Должно быть, дело в особом освещении.

И тут я, наконец, поняла, чего, собственно, мне не хватало в этой гостиной.

В любой нормальной комнате есть освещенные места и темные углы. А здесь углов не было вообще, и, соответственно, тьме негде было спрятаться.

На рассвете я вернулась к себе в мансарду. Вопрос, удачей завершился поход в сумасшедший дом с привидениями или провалом, был временно отставлен. Прежде всего надо было хоть немного поспать. А завтра… то есть уже сегодня надо сдавать статью. Сразу после карнавала предполагался сдвоенный выпуск газеты, и пора было его готовить. Почти весь день я проторчала в редакции (и черта с два мне оплатят сверхурочные!), а потом решила зайти в библиотеку Государственного музея наук и искусств. Кое-кто утверждает, что Академическая библиотека более полна, но у меня там проблемы с допуском. Увы, здешние сотрудники также спешили догулять последние деньки карнавала, все, что мне удалось сделать, это заполнить заявку и оставить ее у дежурного.

Вечером я покопалась в собственных книгах, но «История революции» искомых сведений не предоставила.

Либби забыла обо мне. Она не давала о себе знать и в последующие дни, и я предположила, что она обиделась. В каком-то смысле я поломала ей карнавальное веселье, так что она имела право дуться.

Ничуть не бывало. Либби заявилась под конец карнавальной недели, на сей раз в суконном жакете и юбке почти без фестонов и воланов. И сходу сообщила:

— Знаешь, а я поступила туда на работу.

— Куда? — я готовила кофе на спиртовке и не сразу сообразила, о чем она. Потом дошло. — В клинику Сеголена?

Она кивнула.

— А говорила — навек завязываю с этой каторгой…

— Ну, ты же видела, там все чисто, прилично, не как у муниципалов. Потом — у натурщицы сегодня заработок есть, завтра нет. А в клинике жалованье постоянное. Опять-таки… — она замялась.

— Доктор Штейнберг — мужчина симпатичный.

— А что такого? Он холостяк, я девушка свободная, кому от этого вред? И вообще, им действительно нужны сиделки.

— Потому что прежние разбегаются? Ты не забыла, что мы пришли разобраться, какие призраки тревожат психушку?

— Предположим, это ты хотела разобраться… так я тебе и помогу заодно! Буду работать и при том посматривать, что вокруг такого подозрительного.

— Хм, а доктор не заподозрит дурного?

— Не заподозрит, — твердо сказала Либби, — потому что я ему об этой задумке уже рассказала.

Я вздохнула. Поставила на стол чашки. С досадой обнаружила, что одна треснула.

— Ладно. Присматривайся, только не зарывайся. А я пока зайду с другого конца.

Мы договорились встретиться через неделю, если не случится ничего экстраординарного, в кофейне «У дядюшки Якоба» возле Старого моста. За это время я, во-первых, получила заказанные книги, во-вторых, постаралась навести справки о родственниках покойного Бекке. Ну что поделаешь, в таких ситуациях всегда в первую очередь подозреваешь родственников.

Родня Бекке проживала в Переправе святого Павла, небольшом старинном городке неподалеку от Тримейна, выше по реке. Ульрих Бекке служил в городской управе, но из-за своей болезни вынужден был уйти в отставку. Он был не женат и бездетен, за ним приглядывала семья его сестры. Из-за приступов фатальной забывчивости Бекке несколько раз уходил из дому и пропадал, родне приходилось подавать в розыск, из-за чего, собственно, дело и попало в полицейские сводки. После очередного приступа им посоветовали не беспокоить больше служителей порядка и предоставить больного врачам. Бекке ушел в отставку прежде того возраста, когда государство выплачивает служащим пенсию. У него были небольшие сбережения, из них содержание в клинике и оплачивалось.

Похоже, доктор Штейнберг был прав — родственники к смерти пациента отношения не имели.

Что ж, отрицательная информация — тоже информация.

Затем я обратилась к книгам, из которых могла извлечь дополнительные сведения о виконтессе Эльстир и ее особняке. В библиотеке мне выдали несколько ветхих памфлетов времен революции, разоблачавших «развратную ведьму и некромантку», пафосное сочинение какого-то деятеля Реставрации, воспевшего виконтессу как мученицу, и биографический труд историка Соломона Эббинга, вышедший лет тридцать назад и с тех пор не переиздававшийся, в отличие от других его работ.

Негусто.

Первым делом я взялась за Эббинга. Я читала его книги, когда училась, и знала, что пишет он крайне сухо. Но это лучше, чем пафос и романтические выдумки. Чтобы выжать нечто полезное из его пространного повествования, пришлось проштудировать весь этот кирпич. Но кое-что из прочитанного меня заинтересовало. Об этом я и собиралась поведать своим друзьям из сумасшедшего дома.

Когда лет двести назад в Тримейне стали открываться первые кофейни, они считались сугубо мужскими заведениями. Предполагалось, что серьезные господа приходят сюда отдыхать от домашних скандалов, женской болтовни и крика детей, чтобы в тишине и спокойствии за чашкой кофе почитать газеты, сыграть партию-другую в шахматы или в трик-трак, а если поговорить, так о высоком. О политике например. В результате именно кофейни стали местом сборищ недовольных, рассадником, где проросли семена революции. Во всяком случае, так пишет Маккензи. Эббинг ни о чем подобном не упоминает.