Журнал «Наш современник» - Наш Современник, 2005 № 10 Страница 6

— Что это за Пушкин?! Что это за Пушкин? — говорила она, поочередно отмеряя ребром ладоней на своих руках размеры рук исполнителя.

И тут раздается спокойный, даже с некоторой ленцой, голос Ефремова:

— Ну что вы волнуетесь, Екатерина Алексеевна? В конце концов я сыграю Пушкина… Есть о чем спорить.

Тон был таков, точно он хотел сказать, что похож на Пушкина больше, чем сам Пушкин. Фурцева, словно споткнувшись о невидимую преграду, долго и молча смотрела на него, потом махнула рукой и… и на этом худсовет был окончен. Олег Николаевич сыграл Пушкина, Андрей Алексеевич Попов — Жуковского, Олег Стриженов — Николая I, я — Мефистофеля из «Маленьких трагедий» в прологе. Михаил Казаков ушел из театра.

В работе худсовета объявили перерыв, а уличная дверь школы-студии МХАТ, где мы смотрели работы актеров-дипломников, находилась как раз напротив двери кафе «Артистик».

— Олег, ты куда? — озабоченно крикнул вдогонку Михаил Михайлович Яншин.

Олег Николаевич только рукой махнул: и так видно, куда.

Принесли бутылку сухого.

— Как тебе студенты? — поинтересовался Ефремов, осушив бокал.

— Приличные. Много возьмем?

— Весь курс.

— Не будет ли «затоваривания»? У нас уже есть молодые актеры подобного плана. Чего зря плодить безработных?

Олег Николаевич помолчал немного.

— Кольк, ты никогда не будешь худруком театра. Это я тебе говорю.

— И не надо.

— Я что, по-твоему, счетовод? Я что — должен трястись над каждым выпускником? Да за моей спиной должна толпа стоять «молодых дарований»! Толпа! Мое дело, — он протянул правую руку назад, сжал свою красивую, хорошо вылепленную кисть и поднес кулак к моему лицу, — не глядя взять первого подвернувшегося… Повторяю, первого попавшегося, и кинуть его в работу. Справился с ролью — значит, его счастье, пойдет дальше. Не справился — извини, иди на прежнее место, в отстойник. Понял? Только так!

И через паузу добавил:

— Искусство — не богадельня… Театр — вещь суровая.

Мне показалось, что вместо «суровая» он хотел сказать «жестокая». Но не сказал.

Михаил Михайлович стоял на прежнем месте на ступеньках школы-студии и поджидал нашего возвращения.

Я не был «актером Ефремова». Отношения, чисто человеческие, между нами были вполне приличные, можно сказать, даже хорошие, но в своих спектаклях он меня почти не занимал. Во всяком случае, первые годы. Для больших, главных ролей у него, как я уже говорил, были свои актеры, которые пришли во МХАТ вместе с ним, а на эпизодические роли ему, может быть, занимать меня (я так думаю) было не совсем удобно. Зато в постановках других режиссеров я был занят много и довольно удачно.

После «Дульсинеи Тобосской» и «Медной бабушки» я подряд, раз за разом, сыграл в двух спектаклях у моего учителя Виктора Карловича Монюкова. Драматургической основой первого была пьеса Льва Гинзбурга «Потусторонние встречи». Я в этом спектакле играл какого-то Пауля, художника-антифашиста. Длинные волосы, бархатная куртка. Приходилось вертеться на пупе, чтобы хоть как-то выдумать приемлемый, не стыдный для самого себя вариант роли. Иначе изведешь потом себя. В поздравительной программке Карлыч, между прочим, написал. «Буду рад (и постараюсь), чтобы в будущем тебе пришлось „одушевлять“ не только Паулей».

Через год Монюков сдержал свое слово. Предысторией тому был приход в театр нового драматурга Эдуарда Володарского с его чуть ли не первой пьесой «Долги наши».

Эдик (так звали его в актерской среде) Володарский был похож на своих героев. Крепкий, с подсевшим, хрипловатым голосом, светлой щеткой усов, он, несмотря на свою молодость, производил впечатление много повидавшего, основательно выверенного жизнью, надежного во всем, что касается порядочности и мужской дружбы, человека. Из таких людей, родись он пораньше, время делало землепроходцев и батальонных разведчиков. Прекрасный киносценарист, создавший впоследствии, в предразвальный советский период, целую эпоху в этом непростом искусстве, в семьдесят четвертом он пришел в театр со своей, как я уже сказал, первой пьесой «Долги наши». Ударение на «о» — «долги». Евангельское заимствование: «…и остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим…».

Надо полагать, что на Олега Николаевича пьеса не произвела большого впечатления, иначе он не выпустил бы ее из рук и ставил сам. А так… он спустил ее «по команде»: «…ставь, Витя». Карлыч вывесил распределение ролей и собрал участников для первой читки. Нам пьеса понравилась. Что-то чувствовалось в ней сильное и свежее, как предрассветное движение воздуха летом. Необычные и в то же время узнаваемые характеры, сюжетные столкновения героев, о которых в те времена не очень принято было говорить, русская речь — крепкая, народная, очищенная от надоевших штампов. Чувствовалась сладостная боль за судьбы наших людей, таких обыкновенных и таких великих в своих обычных и необычных проявлениях.

Назначенная мне по распределению роль Егора, деревенского мужика, человека с нелегкой судьбой, инвалида, прошедшего войну, была написана так, будто автор подслушал мои самые тайные мысли и о войне, и о русском народе, и о трагической судьбе послевоенной деревни. Мне не надо было шарить глазами по сторонам, выискивая для него «типические черты советского колхозника». Их еще можно было видеть, этих пахарей и дружинников Великой войны, скромно живущих в деревеньках и селах, раскиданных по бескрайнему орловскому предстепью. Представить себе трудно, каких только тяжестей не наваливала судьба на их тогда еще молодые плечи. Коллективизация, армия, войны одна за одной: финская и, без захода домой, Отечественная. Дошли, кто остался жив, до Берлина, взяли на память о четырехлетнем аде немецкие сувениры: бритву «Золинген», четвертушечный аккордеон «Хохнер», легкую двустволку «Зауэр три кольца» — и вернулись на родину.

А родина!.. Эх, Тарковский Андрей, знаменитый кинорежиссер, какую же ты сладенькую «зону» изобразил в «Сталкере»! Да разве это «зона»? Ты посмотрел бы на поля Орловщины, где во время войны проходила передовая! А она там везде проходила. Ну хотя бы поля под Дросковом и Топками. Апокалипсис! Пейзаж конца света! Знаменитый орловский чернозем лежал мертвым спустя аж пять-шесть лет после сражений великой «дуги», которые свершались в этих местах. Хвосты сбитых самолетов, торчащие из земли, развороченные туши сгоревших танков, змеиные извивы окопов и ходов сообщений, края которых не осыпались, не обвалились под воздействием осенней и весенней непогоды, потому что земля их — мягкая земля — была нашпигована железом осколков и латунью расстрелянных гильз на три лопатных штыка вглубь. И все пространство, насколько хватало глаз, было опутано колючей проволокой. Мотки, спирали, загородки колючей проволоки. Нашей и немецкой. Немецкой и нашей. Земля была напичкана минами всех сортов и конструкций. И долго еще взрывались эмтеэсовские трактора, вспахивая поля драгоценного чернозема.

И вот на эту мертвую, развороченную землю, на эту «малую родину» и возвратились оставшиеся в живых орловские мужики. Мой двоюродный дядька Иван по кличке Зайчик и Егор Эдика Володарского соорудили себе вначале землянки, потом хаты из самодельного саманного кирпича, женились на довоенных, дождавшихся их невестах, нарожали детей, вырастили их, определили по-хорошему в жизни и тихо, без ропота на судьбу, кто раньше, кто позже, ушли в возрожденную ими землю. «…Стоит звезда из жести там, а рядом тополь для приметы…».

И за все то время, что довелось на репетициях работать над ролью Егора (у него по пьесе даже фамилии нет: Егор да Егор…), не проходило во мне ощущение сладкой боли, что теплым комочком поселилась в груди, да так и осталась там до самого последнего спектакля, сыгранного на сцене филиала МХАТа, бывшего театра Корша.

Сюжет пьесы «Долги наши» прост. Разделила послевоенная судьба двух деревенских друзей, фронтовиков Ивана и Егора. Один, Иван, уехал на Север. Рыбачил, добывал нефть. Другой, Егор, остался при земле. Через четверть века Иван приезжает в родное село. Потянуло. Что — неизвестно, но потянуло так, что не продохнуть! Легкий на подъем, он собрался с семьей в одночасье и приехал домой. А дома — нет! Мать, не дождавшись сына, померла. Женщина, любившая его, вышла замуж за друга. Дочь, о которой он и понятия не имел, что она есть, отца в отце не признала. Не принимает родная земля странника, равнодушна она к нему. И только друг Егор с горьким прозрением видит и понимает случившееся. Видит, что не изжита еще в сердце Катерины её любовь к Ивану, понимает, что его она больше жалеет, чем любит, и что в то же время сделать что-либо в этой ситуации он ничего не может. Трагические причуды судьбы неразрешимы. Уезжает Иван, кончается пьеса, трагедия остается. Такова уж судьба русского характера. «…Доколе идти, протопопе?» — «До самыя смерти, матушка…».