Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №08 за 1974 год Страница 8

Первые два дня тропа была довольно удобной — широкий, не захлестанный лианами туннель под деревьями, только ноги скользили по вязкой глине, на которой широкими, как дно бочки, следами отпечатались слоновьи ступни.

Но там, где разветвляются долины рек Мубуку и Буйуку, тропа обрывается, упираясь в непроходимую стену леса. Мост Накитава — последняя веха цивилизации. Едва мы сошли с него, как пришлось взяться за панги. Этот подарок охотников-моранов оказался незаменимым в зеленой чаще, где деревья растут в несколько этажей. Под сводами высоких исполинов возвышаются баррикады подлеска — бамбук, папоротники, кустарники сплетаются в такую густую сеть, что через нее не может пробиться ни одно животное. Даже змеи не рискуют поселиться в этой чащобе.

В своих путешествиях по миру я повидал всевозможные леса на разных широтах, но ни один не произвел на меня такого впечатления, как Рувензори. Туманы рождаются на глазах, поднимаются от земли и придают всему таинственные, расплывчатые контуры. Вершины деревьев уплывают в небо. В струях испарений все колышется, как в морских глубинах. Кажется, что ты водолаз и шествуешь в океанской бездне, среди гигантских серых водорослей и бесцветных кораллов. Абсолютное безмолвие довершает эту картину «затонувшего мира». На дне этого зеленого океана встречаются и остовы «затонувших кораблей» — мертвые деревья, горбом изогнувшие свои некогда стройные стволы. Они покрыты мхом и гниют, тускло фосфоресцируя в вечном сумраке дня. Мох глубокий, как снег, и мы проваливаемся в него по колено.

...Особенно труден был третий день. Мы давно уже брели почти наугад, потому что небо, которое лишь изредка заглядывало в глубь бездонного лесного колодца, было таким же унылым, мрачным и бессолнечным, как и лесные заросли. Хотя нам не угрожало нападение животных, мы подвергались непрерывным атакам зеленых агрессоров — лицо обожжено крапивой, колени разодраны колючим кустарником.

Компас почти бесполезен, потому что обзора никакого и трудно найти точки для ориентировки. Уже в лесу мне приходилось прибегать к альпинистским уловкам и подтягивать на веревке Мухаммеда, помогая ему преодолевать завалы деревьев. Дважды мы пересекаем безымянные, не отмеченные на карте реки. Я перехожу их первым, погружаясь в воду по пояс. Дно усеяно скользкими камнями, вода прямо ледяная, она несет в себе снежный холод с вершин Рувензори.

Полная тишина нарушается только нашими богохульствами и более приемлемыми для слуха трелями маленькой птички буга-буга. Особенно трудно выбирать место для привала — в густой топкой жиже негде поставить палатку. И тут горы посылают мне «привет» — посреди чащи высится здоровенный обломок скалы с плоской площадкой наверху. Это было единственное гладкое и сухое место в дьявольском кружеве растительности. Забраться на эту скалу оказалось, однако, делом непростым. Мне пришлось срубить ножом тонкое дерево, а потом мы подтащили его и прислонили к гладкой каменной стене, связались веревками и так забрались вверх.

Альтиметра у нас не было. Иногда мне казалось, что мы прошли мимо отрогов горы и уже спускаемся к» озеру. Но когда на четвертый день начался вересковый лес, все стало на свое место. В Африке это показатель высоты более двух тысяч метров. Древовидный вереск был укутан зеленоватой пеленой мха, а с веток свисали до земли реденькие коврики из травы, похожей на водоросли.

На этой высоте уже можно было сориентироваться — над головой небо. Сомкнутые кроны пройденного нами леса кажутся отсюда зеленым лугом, по которому можно пройти от края до края. Листва — того идеального изумрудного цвета, который дает постоянная стопроцентная влажность.

Еще несколько часов подъема — и перед нами огромный скалистый выступ Буйунголо. Шестьдесят лет назад здесь разбил лагерную стоянку герцог Абруццкий. Я с волнением гляжу на низкие каменные ограды — остатки его лагеря. На стоянке Буйунголо я оставил Мухаммеда и дальше поднимался один.

На высоте четырех тысяч густой лес из вереска и кустов ежевики уступил место крестовнику. Фиалки, лютики и герань сменились мхами и лишайниками. Пронзительный зеленый цвет растительности стал более мягким, словно добавили в него желтой краски.

Чем ближе к вершине, тем больше сходства обретает растительность с такими же высокогорными лугами Альп, Кордильер или Гималаев. Хотя по ночам температура падает ниже нуля, цветут лобелии. А утром солнце за полчаса разгоняет туман и растапливает сосульки, бриллиантами рассыпая капли по траве.

У меня не было ни фотографий, ни плана, ни даже кроков Рувензори. В сплошном тумане, среди мешанины ледников только логика и альпинистское чутье вели меня к вершине горного хребта, разделяющего Уганду и Заир. Экипировка была неважная — ни веревки, ни крюков, ни ледоруба — я оставил их Мухаммеду. Поднимаясь по леднику, приходилось обдумывать каждый шаг. И все же я вскоре «седлаю» хребет, а теперь уже — час пути до самой высокой вершины, с которой берет начало полноводный Нил. Вот и пик Маргериты — 5109 метров над уровнем моря. Я гляжу на солнце — оно в зените. Я смотрю на часы — полдень. Я совершил восхождение от подножия до вершины ровно за семь дней. Герцогу Абруццкому с отрядом носильщиков понадобилось для этого времени гораздо больше.

Кое-где клочки тумана подрезают гору, и мне кажется, что я оторвался от земли, и она медленно проплывает подо мной, как глобус...

Сокращенный перевод Г. Гаева

Вальтер Бонатти, итальянский журналист

Говорящая глина Обыршии

В селе Обыршия, расположенном в румынских Западных горах, жил некогда крестьянин по имени Хузер. Однажды, в далекие времена приехала в эти места австро-венгерская императрица. Сельчане угостили ее лучшей кизиловой цуйкой и черничным повидлом, приготовленными дедом Хузером. Глотнула императрица цуйки, и глаза у нее полезли на лоб, а глиняная фляжка выпала из рук. Но вместо того чтобы разбиться, фляга подскочила, как мячик. Тогда удивленная государыня сказала старику (а состоявший в свите граф Имре Мезензёффи перевел на ломаный румынский язык), что в жизни своей не пила такой цуйки и не видывала глиняной фляжки такой крепкой, что и не разбить.

Из поколения в поколение делают обыршане цуйку и повидло, горшки, миски и кувшины.

О горе, откуда жители берут глину, рассказывают, будто это плоть человека, на которого пало проклятие. Давным-давно эта гора была гончаром, который спокойно занимался своим делом.

Как-то раз наделал он много мисок, горшков и кувшинов, да сложил их в большом беспорядке, вперемешку, потому как рассердился на них: вышедшие из его рук изделия были недовольны, упрекали его в том, что он недостаточно хорошо облил их глазурью или не так округлил.

«С каких это пор горшки учат мастера, делать их так, а не иначе, а?» — закричал раздосадованный мастер и запустил маленьким кувшинчиком в большой кувшин, что лежал внизу груды посуды. Гора горшков обрушилась на человека и погребла его. Он стонал под осколками, а тут мимо проходил добрый дух. Дух вытащил гончара из-под груды обломков и из жалости, видно, спросил, кем бы ему хотелось быть.

«Богачом», — ответил гончар и тотчас стал богатым. Но одолели его заботы богатства, и однажды пожелал он стать королем. И стал.

Летом, разморенный жарой, он подумал, что неплохо бы стать солнцем, чтобы палить зноем других. И тут же стал солнцем. Но солнце закрыли тучи, и ему захотелось стать тучей. Став тучей, гончар, гонимый ветром, был занесен невесть куда и пожелал стать ветром. Вот дует он изо всех сил в лицо земли, но ему мешают горы. «Хочу быть горой!» — кричит и в тот же миг окаменел. На этом закончилась нить чудес, ибо жадный гончар уже изрядно надоел доброму духу. И остался он навсегда горой...

В поисках глины люди разрыли нутро новорожденной горы и услышали стоны. «Что это?» — спросили они. «Голос земли! — ответил кто-то невидимый и добавил: — Послушайте его!» Люди брали ком глины и подносили к ушам. Глина говорила. Но недолго. Когда замолкала, люди снова месили ее, чтобы услышать слова, и глина говорила. Каждый новый кувшин или миска рассказывали о чем-то новом... И рассказывали, наверно, так прекрасно, что люди придумывали десятки и сотни глиняных форм, чтобы услышать новые и новые чудесные истории. В их руках глина плакала, вздыхала, пела им о всех печалях и мечтах. Глазированная, украшенная рисунками, она оживала и пела от радости, приходила ночь, и все нанесенные на нее рисунки начинали играть. Рисунки шли как будто из другого мира, мира мечты. И это так гончарам нравилось, что они месили и месили глину...

О мастерстве обыршан и сегодня говорят в Румынии с восхищением. Действительно, то, что создают они, — подлинное искусство. Так, например, даже горшки — огромные горшки для свадеб, крестин, праздников — пузатые, с толстыми стенками, сделаны не на гончарных кругах, а слеплены вручную — так они гораздо прочнее; ручки их — будто упертые в бока руки, и сами горшки словно готовы пуститься в пляс. Внутри кувшинов звенят глиняные бусы, специально положенные туда «для музыки». На горлышке у них ожерелье из белых, изогнутых зигзагом линий.