Алексей Дударев - Белые Росы

Алексей ДУДАРЕВ

БЕЛЫЕ РОСЫ

Киноповесть

Минск, 1982 г.

Каждый день старик встречал солнце.

Как только черный звездный небосклон над далеким лесом подернется редкой синью, старик медленно и торжественно проходит сад, спускается в белый туман, который рукавами тянется от речки к деревне, и, скрытый до пояса, плывет в нем навстречу теплу и багровому диску, шепчет чуть слышно:

— Ну, давай уж просыпайся! Утро выдалось студеное, довоенный ревма­тизм кости ломит, в мире неспокойно, президенты сходят с ума — плюнь на все и просыпайся людей согреть... Видишь, как оно получается: был моло­дым — ты меня будило на рассвете, старым стал — я тебя тревожу... Пришли уж и сегодня мне какой-нибудь захудалый лучик старые кости погреть... Ну, и остальным, конечно... Просыпайся, просыпайся...

Солнце просыпается...

Но первые лучи падают не на деревню (она стоит в низине), а зажигают багровым светом тысячи квадратиков окон большого серого бетонного города, который со всех сторон навис над маленькой деревней...

Старик смотрел на солнце.

Солнце смотрело на старика.

Несмелый розовый лучик, пробившись через листву в хату старика, мягко лег на старую фотографию, с которой испуганно смотрели трое совершенно одинаковых ангелят... Васька, Сашка, Андрей.

Васька Ходас возвращался домой со свадьбы. Шел в обнимку со старой отцовской трехрядкой. Трезвый. На свадьбах Васька никогда не пил. На свадь­бах он играл. Тихий синеватый рассвет. Пустые улицы.

Васька приостановился, стал шарить по карманам в поисках курева. Нашел, стал вытаскивать... Гармошка неожиданно выскользнула из рук. Вась­ка судорожно схватил ее и сам на ногах не удержался, стал падать грудью на цветастые меха...

— Спокойно!!! — нервно выкрикнул Васька. В воздухе, спасая инстру­мент, перевернулся и припечатался затылком к прохладному асфальту.

Васька лежал на проезжей части рядом со светофором, который ехидно мигал желтым глазом.

— Ну че ты моргаешь? Че моргаешь? — спросил Васька у светофора. — Дурак... Железный...

Вздохнул, посмотрел в голубеющее небо и, закинув ногу за ногу, растянул на груди трехрядку... И полилась, полилась из-под светофора между домами непривычная, чужая и далекая мелодия...

В доме слева скрипнула балконная дверь на шестом этаже...

Придерживаясь за косяки, на балкон вышел седой как лунь дед... слушал удивленно и не мог понять, откуда исходят звуки.

Еще одна балконная дверь открылась... Вышла старуха с мокрым ползун­ком... И замерла.

Васька играл уже закрыв глаза... Увлекся. Еще на один балкон вышли. Уже вдвоем. Старые люди...

Слушали... Но Ваську под светофором не замечали...

Желтая милицейская машина в двух метрах проехала мимо гармониста, но Васька самозабвенно играл и стражей порядка не заметил.

А вот они заметили. Метров через десять машина развернулась и остано­вилась под светофором. Хлопнула дверца...

Васька открыл глаза... Его гармошка захлебнулась. Над ним стоял стар­шина милиции примерно Васькиного возраста...

Васька проворно вскочил.

— Садись, подвезем, — просто сказал старшина и повернулся к машине.

Васька использовал это и, зажав свою гармошку под мышкой, задал стре­кача во двор ближайшего дома...

Через полминуты машина догнала его...

— Ты что, припадочный? — крикнул из машины старшина.

— Не надо! Я со свадьбы, — жалобно заявил Васька, как будто свадьба разрешала всем валяться на проезжей части.

— Садись, тебе говорят, подкинем до дома!

— Ну, не буду я больше, не буду... — чуть не плакал Васька.

— Тьфу! — в сердцах сказал старшина и обернулся к водителю. — Разво­рачивайся, ну его... к черту!..

Машина развернулась и поехала со двора.

И тут Васька понял, что никаких репрессий и не предполагалось.

— Стойте! — довольно нагло крикнул он.

Остановились.

Васька подбежал, открыл заднюю дверцу, поставил на сиденье гармошку, сел сам, уверенно хлопнул дверцей, сказал небрежно:

— Поехали!

Машина развернулась перед светофором и, набирая скорость, понеслась по пустой улице.

Старые люди на балконах все еще слушали тишину.

Одинокий аист кружил над спокойной, утренней землей... Сделав два круга, большая птица на мгновение зависла над гнездом и опустилась на чер­ную шапку гнезда на старом дереве... Подняв длинный острый клюв к небу, аист сыпанул в него торжественную мягкую дробь...

Старик подошел к колодцу с большой алюминиевой кружкой в руках... Кряхтя, снял тяжелую деревянную бадью, придерживая валик, пустил ее в черную глубину... Достал, поставил ее на край сруба, зачерпнул полную кружку и стал пить маленькими глотками.

Из глубины соседнего двора появился сухонький дедок. Колючий. Есть люди, которые за всю жизнь никому зла не сделают, но всю свою жизнь толь­ко и знают, что вредничают. Гастрит был из их числа.

— Здоров, Федос, — приветствует он соседа.

— Здоров.

— Я в смысле здоров — нигде не колет?

— Нет, не колет, — ответил Федос.

— Когда помирать думаешь? — спросил Гастрит. Спросил так, как спра­шивают «который час?».

— В среду, — без паузы ответствовал Федос.

— В эту или в следующую? — ехидничает Г астрит.

— В какую, хрен ее знает, но что в среду — это как пить дать. Самый под­ходящий день... Помру, значит, поутрянке... Нет, нет... После обеда... Помоют. Ты мыть будешь. Только водой из этого колодца.

— Холодная же...

— Это тебе холодная, а мне будет в самый раз. Ну, весь четверг полежу. В пятницу, значит, на кладбище, а уж потом все выходные поминайте... Пейте, гуляйте аж до понедельника... На это сотни две оставлю...

Гастрит внимательно смотрит на соседа и безапелляционно заявляет:

— Брешешь!

— Чего ты?

— Не верю я, что вот так... И ты боишься. Должен бояться. Ну что ты видал такого в жизни, чтоб с легкой душой смерть принимать? Что ты за свою жизнь сделал?

Старик подумал немножко, ответил:

— Восемьдесят лет смерти фигу показывал... Это если в год по фиге, и то восемьдесят штук, а если чаще... Бо-большое дело! Троих сынов за один раз сделал, на ноги поднял и в люди вывел...

Гастрит сощурился:

— Брось ты! В люди он вывел... И еще раз! — Гадко сощурился, спро­сил: — Сашка пишет кому-нибудь?

— Пишет, — тяжело сказал старик. — Мне пишет.

— Мои не пишут, — грустно промолвил Гастрит и заявил зло и уверен­но: — И твой должен не писать...

Старик с досадой посмотрел на соседа:

— Иди ты домой, Гастрит... С тобой поговоришь — потом целую ночь паскудство всякое снится. Ты от своей злости раньше времени загнешься.

— Не надейся! — окрысился Гастрит и тут же покорно согласился: — Загнусь, конечно, а тебя переживу!

— Ну, разве что...

Старик зачерпнул еще одну кружку и не спеша пошел к своей хате.

Гастрит посмотрел ему вслед, вздохнул, взял у плетня лопату, прошел­ся по своему запущенному и заросшему сорняками огороду. Зло воткнул в землю инструмент и сказал отчаянно:

— Пропади все пропадом!

«Чунча с гармошкой» катил через город на милицейских «Жигулях».

— Куда тебе? — спросил старшина.

— Во, пряменько по проспекту. Я из Белых Рос.

— Что, еще не снесли?

— Собираются... Говорят, в этом месяце... Скоро городским буду... С бал­кона людям на макушки поплевывать...

Старшина улыбнулся.

— Где работаешь?

— В колхозе пока.

— Кого женил?

— Друга по армии... Третий раз женится, и все по любви. — Васька сам удивлялся этому.

Старшина обернулся.

— Дай-ка гармошку.

— Зачем?

— Попробую...

— На... — Васька подал гармонь. Неохотно подал.

Старшина поставил гармошку на колени, набросил потертый ремень на плечо. И вдруг резко ударил краковяк.

— Стой! — заорал Васька.

Шофер с испугу резко нажал на тормоз.

— Ты чего? — спросил он.

— Это я не тебе... Ты давай крути! — И к старшине: — Ну что ты ее тискаешь, как не знаю что?! И кто так играет? Сам дергается, как паралитик, и ее дергает.

Шофер глянул на старшину и предложил:

— Может, все-таки отвезем этого композитора? Обнаглел...

— А че я сказал? Че я сказал? — заволновался Васька.

— Ладно, ладно, — старшина отдал гармошку. — Я последний раз еще до армии в руках ее держал. — И почему-то погрустнел.

Васька ласково обнял свой инструмент.

— Хотите, врежу? Хорошие вы ребята, елки-моталки!

Не ответили. Васька на секунду замер и «врезал» озорную разухабистую польку.

И катилась через сонный город, рассыпая по пустому проспекту игривую мелодию, милицейская патрульная машина.

Старый Ходас стоял в своей хате и смотрел на фотографию, с которой испуганно глядели на него трое совершенно одинаковых ангелят... Васька, Сашка, Андрей.